Шамиль никогда не забывал вероломства некоторых своих соотечественников. И когда чеченцы провозгласили его своим имамом, он приказал в первую очередь убивать любого дагестанца, который покажется в Чечне. Но со временем голос крови победил. Как бы они ни поступали с ним, все же они были его соплеменниками…
…Шамиль тяжелым взглядом окинул своих земляков. Каждый, на ком останавливались глаза имама, опускал голову. Только изгнанники, пришедшие сюда из других краев, Ибрагим ал Черкесы, Хаджи-Насрулла ал Кабири и Осман ал Мичики смело выдержали его взгляд.
Шамиль закрыл глаза и тихим голосом печально запел на арабском языке импровизированную песню:
У меня были братья,
которых я считал панцирями.
Но они стали моими врагами.
Я считал их меткими стрелками.
Но они были таковыми -
только в моем сердце.
— Что ж, ты прав, смелый Бир-кез[29],- сказал Гази-Магома примирительно, обращаясь к Бойсангуру. — Но от того, что мы будем осуждать друг друга, дела не поправятся. Имам, мы готовы выслушать твой приказ.
Неистовый Бойсангур буквально деморализовал и без того удрученного имама. Все, что он собирался ранее сказать улемам и наибам, теперь казалось ему мелким и незначительным.
Невыдержанный и горячий Бойсангур был единственным человеком, который имел доступ к имаму без предварительного разрешения и мог высказывать ему прямо в лицо все, что думает. Бойсангур не знал, что такое страх. За его мужество и преданность ему прощалось все. Но сейчас он оказал имаму не лучшую услугу.
— Вы знаете не хуже меня, каковы наши дела, — начал имам. -
Чечня пала. Теперь все свои силы русские сосредоточили против Дагестана. Наступая нам на пятки, идет Уч-кез[30]. Из Салатави в Темир-хан-Шуру навстречу ему движется генерал Врангель. И из Грузии, вниз по течению Койсу, наступают большие силы.
Войска идут на нас с трех сторон, их кольцо сжимается. Но сейчас меня не столько беспокоят гяуры, сколько тревожит тот факт, что местные аулы не только не оказывают им сопротивления, а откровенно переходят на сторону русских. Не успел я выехать из Дарго, как андийцы, ашильтинцы, согратлинцы, гимринцы, унцуклинцы, гоцатлинцы, хунзахцы, дародахойцы послали к гяурам своих представителей с заверениями о покорности. Кибит-Магома восстановил против меня тилитлинские и карахские аулы. Даниэл-бек — своих легзинцев.
Одним словом, во всем Дагестане сейчас редко встретишь аул, который был бы мне верен. Не успел я ступить на их землю, тотчас разграбили нашу казну и мое личное имущество…
— Не торопись, имам, как только ты пойдешь дальше, с тебя уже снимут штаны, а в конце концов отрубят тебе голову и продадут ее гяурам за горсть кукурузной муки!
Имам гневно посмотрел на Бойсангура, который сидел, подперев голову единственной рукой, но, стиснув зубы, сдержался, а потом как-то сник: ему нечего было возразить Бойсангуру.
— Нам остается один путь — в Гуниб, — устало произнес имам.
— Хорошо, уедем в Гуниб, а что дальше? — спросил Бойсангур.
— Что будет дальше, ведомо только Аллаху, Бир-кез, — невесело ответил имам и тяжело вздохнул. — Если срок, отпущенный нам свыше, закончится там, значит, там и умрем. Если же нет, то…
— То в Гунибе сразимся до последнего вздоха, — громко сказал Дибир ал Хунзахи.
Посыпались реплики:
— Разве в течение двадцати дней мы бежим в поисках места сражения?
— Гуниб — хорошая крепость против врага.
— А Согратли? А Ахульго? А Гергебил? Чем они были хуже Гуниба?
Но, может быть, мы идем туда, чтобы и его сдать врагу без боя, как и те? — сверкнул глазом Бойсангур.
— Бойсангур, если ты не хочешь идти с нами, то можешь уже сейчас отделиться от нас вместе со своими чеченцами, — бросил Дибир ал Хунзахи.
— Я не жду твоего позволения!
— Тогда чего же ты хочешь?
— Я хочу, чтобы никто и никогда не сказал, что Бойсангур покинул своего имама в черный для того день.