Потемкин с Мирзоевым, оказавшиеся ближе всех к начальству, браво ответили:
— Не подведем!
Егор только дернул плечом в раздражении. Но Бориса Евгеньевича не устраивал такой ответ.
— А что бригадир молчит? Ребята твои уверены. Неужели руководство от народа отстанет?
Егор ответил, не выпуская из рук развертки, которой работал:
— Народ, наверное, не допер еще, что ацетилена нет. Варить нечем.
Бодрячество с Мирошникова мигом слетело.
— Что значит — нет? Там всего-то на полчаса работы. Как это — нет?!
— Кончился. Не завезли.
Мирошников уже кричал:
— Так что ж ты тут копаешься? Молоточком стучишь? В демократию играешь? Ты сейчас должен бегать, искать! Носом землю рыть!
Егор оставался спокоен.
— Чего рыть? Рой не рой — нету. Завезут — и доварим. А пока у нас шлифовальные станки не закончены. Навалимся на них. И многооперационный.
— Я же тебе говорил: мне рольганг нужен. Рольганг!
— От перестановки мест слагаемых… На общий срок это же не влияет.
— Больно умные стали. Рассуждаешь много.
Егор положил развертку, выпрямился:
— А что же, нельзя рассуждать? Вы мне, Борис Евгеньевич, на собрании это скажите, с трибуны: «Рассуждать нельзя».
— Я тебе сейчас покажу не как разговаривать, а как нужно работать. Под землей найду! Все я должен делать, все я. Ни на кого не положиться.
Борис Евгеньевич убежал. Бежал он мелкой трусцой, стараясь при этом делать вид, что он не бежит, а идет, и потому не работал согнутыми в локтях руками, как все бегущие, но нелепо держал руки по швам. Наверное, так же он бегает на глазах министра и его заместителя. Самая мысль, что он может предстать перед министерской комиссией не в лучшем виде, уже привела его в то состояние панической исполнительности, когда доминирует одна мысль: угодить!
— Против ветра плюешь, бригадир, — сказал Потемкин.
— Себя не уважать, — буркнул Егор.
Этим было для него все сказано.
У слепых тоже свое счастье. Они осязают мир. Конечно, зрение — король чувств, но мы видим слишком много, мы видим нам не принадлежащее. Платоническое чувство. Зато осязаемое — наше, осязание — чувство обладающее. На ощупь мир тоже прекрасен! Жирный чернозем, рождающий чувство изобилия; нежная молодая трава — будто девичьи волосы ласкают ладонь; и девичьи волосы — как молодая трава; горячий на солнце камень — шершавый, могучий, вечный. Слепые очень мало знают о мире, но то, что они знают, они знают лучше нас.
Игорь Филипенко читает в глазном кабинете одиннадцатую строчку в таблице, но вместе со зрением горца или пирата ему — не иначе как по ошибке — отпущено и осязание прирожденного слепца. И когда надо чисто обработать поверхность, он закрывает глаза, проводит ладонью — и перед мысленным взором появляется как бы карта с выступающими материками и впадинами морей. А дальше просто: шабрить материки, свести их к уровню океанского дна.
Не самое это тонкое дело — шабрить. А Игорь любит. Потому что здесь меньше всего приходится полагаться на измерения, здесь нужно чувство иметь — чувство металла. Шабрит Игорь всегда на себя (можно и от себя, многие считают, что такой способ легче, а по Игорю — грубо). Длинный шабер мягко пружинит под рукой, движется равномерно, без толчков, сводя на нет невидимые глазу материки. Бригадир поставил Игоря посадить шлифовальный круг в пиноль, но ведь сначала нужно сам пиноль отшабрить! А еще прежде шабрения запилить углы. Игорь взял личный напильник и осторожными движениями стал заглаживать мелкие заусенцы. (Личный напильник — некоторые с особым шиком произносят «личной» — это всего лишь такой напильник, который уже не драчевый, но еще и не бархатный).
Игорь считает, что работа по металлу — самая настоящая, самая естественная мужская работа. Была неровная, покрытая шлаком болванка (а еще раньше — руда!), ее ободрали, обточили — и вот уже новенькая блестящая деталь, которую приятно взять в руки; много деталей — и вот уже машина. К этому привыкли, а ведь если вдуматься — чудо!
Игорь любит фантастику. Да она ему почти и не кажется фантастической, он читает, как о чем-то естественном, близком; читает и соглашается: можно сделать, и такое можно сделать. Вся фантастика, все будущее исчерпывается для него двумя словами: можно сделать!
Все можно сделать! И все бы уже сделали, если бы труд не истреблялся. Экономисты подсчитали точно: по пятиэтажному дому каждому жителю Земли — вот сколько труда истребила война! А когда труд человека уничтожен, он и сам почти что убит. Сколько убитых даже среди тех, кто выжил! Для Игоря работа — понятие материальное; не только плоды работы, те, которые можно видеть, щупать, — нет, сама работа; она представляется ему чем-то вроде электрического поля, генерируемого человеком, поля невидимого, но существующего: вокруг одних людей оно напряженное, вокруг других — сходящее к нулю.