Обычно подобные повестки дня исчерпываются быстро — это не распределение квартир (в конце прошлого года цеху выделили четыре квартиры, так заседали два дня по пять часов!), — но Мирошников умышленно затягивал обсуждение: если Ярыгин все-таки попробует повернуть собрание в опасную сторону, все будут уже измотаны долгим сидением, и тот, кто станет их задерживать еще, не вызовет симпатии. Исполнилось уже половина седьмого (так Ароныч говорит: «Исполнилось девять часов», «исполнилось без десяти пять», — а за ним весь цех), когда соцобязательства подошли к концу, и тогда встал Ярыгин:
— Еще есть важное дело.
На него зашумели (расчет, безошибочный расчет!), но он схватил стоявший перед ним пустой стул и стукнул об пол (а лицо! — с таким лицом на медведя ходят, только не с карабином, с рогатиной!).
— Я говорю, дело важное!
И отступились, сели. Перед такими лицами всегда отступают.
— Тут такое дело: или считаться с техникой безопасности, или нет, плюнуть на нее ради показухи. И у кого такая власть, чтобы не считаться?
Егор рассказал, как все было, а потом закончил:
— Тут противоречие получается. С одной стороны, мы начальника назначить или снять не имеем права, а с другой — какой он мне после этого начальник? Чтобы командовать, нужно право иметь. Внутреннее право, а не только по должности.
Мирошников слушал Егора даже с некоторым сожалением. Он уверил себя, что заминал дело ради самого Егора, а теперь тот лезет на рожон, и придется ему выдать все сполна, а не хотелось. Поэтому, когда Егор высказал все, что хотел, и пришла очередь отвечать, он встал с лицом почти скорбным. Заговорил тихо:
— Ну что ж, товарищи, не хотел я этого, на собрании вопрос не поднимал, думал, Ярыгин все поймет, одумается. Тем более товарищ молодой, и знали мы его до сих пор с хорошей стороны. Опять же кандидат партии, тут и моя вина, я его тоже рекомендовал — не разглядел, значит, как следует. Но вот зарвался товарищ. Для меня суть этой истории в двух словах Ярыгина, в одной его реплике, вернее, в одном выкрике. Остальное — недоразумения, они рассеются. Вот, например, Ярыгин утверждает, что я заставил Сысоева варить с неисправным баллоном. Я не обижаюсь, я допускаю, что товарищ Ярыгин искренне заблуждается…
Егор вскочил, сжав кулаки, и снова сел.
— …искренне заблуждается, на самом деле Сысоев решился на это самостоятельно. Я их не виню — ни Сысоева, который действовал из самых добрых побуждений, ни Ярыгина, потому что дело было в его отсутствие, он поверил чьим-то наговорам; а поверить было тем легче, что действительно я сначала просил Сысоева произвести сварку и лишь потом отказался от своей просьбы, когда убедился, что баллон в самом деле ненадежен. Повторяю, это недоразумения, которые разъяснятся, рассеются. А суть в том, что, когда ударила огненная струя, когда под угрозой оказалось оборудование, когда у всякого сознательного рабочего одна мысль: спасать государственное имущество, материальные ценности и члены бригады хотели броситься на спасение, Ярыгин не допустил. Ярыгин сознательно сорвал спасательные работы. Теперь я подхожу к тому самому выкрику, который, как я сказал, раскрывает сущность дела. Ребята у него хорошие, хотели спасать оборудование, а он крикнул: «Героизма я не допущу!» И не допустил. Вот, товарищи, до чего он докатился. Все слышали? Ярыгин не допустит героизма! В то время как вся история нашей индустриализации — история героическая, когда благодаря трудовому героизму были построены Днепрогэс и Магнитка, Ярыгин героизма не допустит. И вот результат: сгорели обмотки пяти электромоторов. Их стоимость подсчитать нетрудно. Труднее подсчитать стоимость продукции, которая окажется недоданной из-за того, что позже вступит в строй автоматическая линия. И уж совсем невозможно подсчитать моральные убытки. Кто-нибудь неустойчивый из бригады Ярыгина, оказавшись когда-нибудь снова в критической ситуации, мысленно как бы еще раз услышит его окрик: «Героизма не допущу!» — и отойдет в сторону. Да, товарищи, назовем вещи своими именами: налицо саботаж, Ярыгин саботировал спасательные работы! Все могло быть хуже, гораздо хуже, если бы взорвался кислородный баллон…
Мирошников тяжело вздохнул, даже головой помотал, прежде чем продолжить:
— К счастью, этого не произошло. Но могло произойти — уперлась бы в него струя открытого пламени — и все! Можно сказать, что Ярыгин не виноват в том, что этого не произошло, своими действиями он создал все условия к тому, чтобы баллон взорвался, просто слепое счастье нам улыбнулось. Вот какое дело, товарищи. И мы должны сделать выводы. Для себя я сделал вывод: я, конечно, не смогу оставить Ярыгина на бригаде, нет. Такому человеку на бригаде не место. Это мы, конечно, допустили ошибку, поторопились, когда выдвинули его в бригадиры. А дальше. Привлекать к более строгой ответственности за срыв спасательных работ и нанесенный материальный ущерб или нет — это не в моей компетенции. Так-то, товарищи.