О случае с баллоном знали все, но в речи Мирошникова он обрел совершенно новый — неожиданный и зловещий смысл. Собрание зашумело.
— Слово вы сказали, Борис Евгеньевич: «саботаж», — страдальчески поморщился Ароныч. — Несовременное слово.
— А вот и жаль, что мы его забыли. Жаль! — веско повторил Мирошников.
— Ложь все это! Грязная ложь в красивых словах!
Егор не помнил себя. Он хотел, как обычно, встать, чтобы ответить, и не заметил, что вскочил ногами на стул.
— Ложь! Сам заставил Сысоева работать! Заставил, хоть знал, что баллон гнилой. И кладовщик предупреждал, и я. Сам заставил, одни во всем виноват, а теперь заметает следы!
— Па-азвольте! — на этот раз голос Мирошникова гремел. — Клеветы я не допущу! Клеветать на себя я не позволю! За эту клевету… — Мирошников сам заметил, что забуксовал на слове «клевета», и усилием воли заставил себя съехать с него: — За эти ложные обвинения вы, Ярыгин, еще ответите! Вот у меня здесь акт пожарной комиссии, здесь Сысоев черным по белому заявляет, что никто его к работе не принуждал. Ясно заявляет.
— Сысоев — тряпка; вы его запутали, он и сказал, что вам надо. Пусть-ка он сейчас повторит при мне. Позовите кто-нибудь, он там, наверно, за дверью.
— Обождите, товарищи, собрание превращается черт знает во что. Скоро не на стул — на стол вскочат!
— Я слезу, и мы сейчас Сысоева выслушаем. Громко, при всех! Зовите.
Костя Волосов с готовностью выскочил за дверь. Там томилась Люся. Она слышала крики в красном уголке, хотела позвать остальных — и не решалась отойти.
— Ну, где тут ребята? Сысоева требуют.
— Я сейчас, я мигом. Где-нибудь перекуривают.
Люся бросилась в курилку. Там дымили Климович и Вася Лебедь.
— Где Сысоев? Сысоева требуют!
Вася отбросил сигарету и выбежал вместе с Люсей.
За верстаком возвышалась одинокая фигура Мишки: он все еще точил крючки-крокодилы. Лена с Филипком сидели на недоваренном каркасе рольганга. Потемкин чистил мелом какую-то пряжку.
Через минуту Петю искали все. Он оставался после смены, его видели в нескольких местах — слонялся, томился. Потом видеть перестали, но каждый думал, что Петя где-то рядом. Побежали в мясорубочный цех, хотя знали, что там работают в одну смену. Прибежали и поцеловали замок.
Петя исчез. Ушел. Смылся.
Вася Лебедь вошел в красный уголок. Все повернулись к нему.
— Ну, где же свидетель обвинения? — Мирошников не считал нужным скрывать иронию.
— Сейчас будет, подождите, — твердо сказал Вася. — Сейчас будет! Из-под земли достану. А пока от себя скажу: все мы видели, как начальник подошел к Сысоеву, уговаривал. Все видели! А потом Сысоев сам рассказывал. Я своими ушами слышал.
— Вот что Сысоев рассказал, — кричал Мирошников, похлопывая по акту пожарной комиссии. — Вот его объяснение!
— Сейчас спросите. Я его привезу. Сейчас привезу!
Вслед за Васей в красный уголок проскользнула и Люся. Проскользнула и уселась в углу.
Вася Лебедь выскочил за проходную. Такси, конечно, не было. И вряд ли могло быть ближе Финляндского вокзала. А Петя (проклятый Петя, подлый дезертир!) живет в Невском районе. Частника бы какого-нибудь! Заводские уже разъехались, ни одного завалящего мотороллера, только дожидается старичок-«москвичок» Ароныча. Так ведь не поедет он, на том самом собрании застрял. Сейчас бы свою машину — тот самый случай. Вася дернул ручку «Москвича» — заперт. Попросить у Ароныча — неужели не даст ключа?!
Вася пробежал мимо удивленного вахтера обратно на завод.
Есть такое понятие в медицине: «суженное сознание». Это значит, что человек видит только цель и кратчайший путь, ведущий к цели. Ничего лишнего, постороннего он не воспринимает. Не совсем нормальное состояние, но возникает оно иногда и у здоровых тоже, на высоте страстного желания. Именно так обстояло с Васей. Он ворвался на собрание, не понимая, что это не очень вежливо и что если уж ворвался, то хоть говори шепотом, подойди к Аронычу сзади, — нет, он ворвался, подбежал к Аронычу по прямой и от возбуждения заговорил даже громче обычного:
— Ароныч, скорей дай ключи от твоей тачки! За Петькой ехать. Такси, понимаешь, не найти.