— Мы же ничего не выяснили! — Ароныч пытался предотвратить распад собрания.
— А чего выяснять? — встал технолог Леша Гусятников. — Чего выяснять? Имеет право начальник цеха приказать произвести работу? Имеет. Так что изменится, если подтвердят, что Борис Евгеньевич приказал Сысоеву? Он имел полное право.
— На неисправном оборудовании? — это Мишка Мирзоев.
— А кто решает, исправное оно или нет? Сам рабочий? Он нам нарушает! Если Ярыгин считал, что с баллоном нельзя работать, позвал бы технику безопасности, пусть бы составили акт. А то мало ли кому что покажется.
— Но ведь баллон действительно полетел! — даже кто-то из спешивших не вытерпел.
— В данном случае Борис Евгеньевич мог ошибиться. Каждый имеет право ошибиться в конкретном случае, пока не составлен официальный акт.
— Чего ж он запирается? Сказал бы прямо: я ошибся. — Ярыгин смотрел мимо Мирошникова, будто того здесь и не было.
— Так ведь не о Борисе Евгеньевиче речь. Речь о вас. Приказывал Борис Евгеньевич или не приказывал, это не меняет главного: вы сорвали спасательные работы, сгорели электромоторы, а могло быть и хуже.
— Потому и сгорели, что он заставил Сысоева!
— Нет! Предположим на минуту, что Борис Евгеньевич действительно заставил, на что имел полное право. Если и есть в таком случае его вина, что сгорели электромоторы, то вина невольная, несознательная. А вы сорвали их спасение сознательно. Вы на нашу историю плюнули, когда сказали, что не допустите героизма!
— Ну знаешь, Лешка! Не хуже Мирошникова демагог растешь.
— Я попрошу!
— Есть разница: героизм Магнитки, героизм ради преодоления вековой отсталости и всего такого или героизм ради того, чтобы скрыть бездарный карьеризм Мирошникова? Есть разница?!
— Вы забываетесь! — Мирошников и Леша вскричали в унисон.
— Чего мне забываться? Я не забыл, я помню, что он заставлял гнать рольганг не ради дела, а ради того, чтобы перед комиссией выставиться. Так что ж, из-за этого жизнью рисковать? Вы еще фронт припомните, как там рисковали! Так вот на фронте рисковать — геройство, а чтобы покрыть Мирошникова — преступление. Есть разница?! Это вы на нашу историю плюете, когда с Магниткой сравниваете.
— И все-таки у меня не укладывается, — сказал старик Иван Самсонович. Он пенсионер, но регулярно приходит на такие собрания. — Все-таки не укладывается. Я воспитан так, чтобы прежде всего народное добро спасать. Себя не жалей, а добро спасай! Виноват Борис Евгеньевич, не виноват — какая разница? Что же, Ярыгин не спасал моторы от обиды на Мирошникова? Отомстил ему тем, что моторы сгорели? Назло ему спалил?
— Я спалил?! Как вы переворачиваете!
— Но ведь спасти не дал?
— Иван Самсонович, — сказал Ароныч, — а как было спасти? Технически?
— Огнетушителями.
— Огнетушителем горящий ацетилен не потушишь. Тем более крутится он все время.
— Предохранительный колпак навернуть.
— На струю в четырнадцать атмосфер? Руку бы отрезало, и больше ничего.
— Надо же было что-то делать! Пораженчество получается: то нельзя, другое невозможно.
— Бывает, что и невозможно. Раз уж струя вырвалась, загорелась, единственный выход — дать прогореть. И всех немедленно эвакуировать из опасной зоны.
В растерянности все замолчали. Вопрос все время стоял так: виноват — не виноват, струсил — не струсил; и мысль, что спасать было вообще невозможно, оказалась неожиданной. Не привыкли к тому, что спасать невозможно. Вот так Ароныч!
— Вы представляете, — в тишине раздался негромкий на этот раз голос Оли, и это тоже было удивительно: привыкли, что Олин голос любой шум перекрывает, — вы представляете, как бы мы друг на друга смотрели, если бы погиб кто-нибудь. Или руку бы отрезало. На одной чаше жизнь, а на другой эти обмотки электромоторные… Вы представьте.
— А Ярыгин и рисковал! — ревниво выкрикнула Люся. — Когда думали, что надо Сысоева спасать. Он и Вася.
И наконец вошел Сысоев.
Страшно было Пете. «Между молотом и наковальней», — повторял он про себя. Двое ссорятся, а при чем здесь он? Он хочет ладить со всеми. И вот наступает момент, когда со всеми поладить невозможно, когда нужно делать выбор. Вот что мучительнее всего для такой натуры: выбор!
Разве Ярыгин в силах тягаться с Мирошниковым? Куда ему! Если бы несчастный случай произошел, кого-нибудь убило — тогда бы другое дело, тогда бы Мирошников полетел, а может быть, и под суд. Но ведь ничего не случилось! Ничего не случилось, Мирошников останется. И все-таки пойти против ребят было страшнее. Почему? Он бы не мог объяснить. Побьют? Нет, не в грубой силе дело. Но страшнее.