Да, не летучи кони тащили большой санный поезд великого князя. Оттого и бесился Юрий Данилович, что, почитай, пятую седмицу вынужден был трястись в вонючем, угарном возке, то задыхаясь от жара, то знобясь холодом. Да и как не беситься? Пожалуй, взбесишься тут, когда ему, великому князю, истинно точно бешеному псу, сторонящемуся людей, точно разбойному татю, за поимку которого назначено серебро, точно холопу беглому, кинув неимоверный и унизительный крюк, пришлось идти дальним, окольным путем, опасаясь тверских засад, да тогда как раз, когда всякий миг был дорог! Ему ли, великому князю, жить в страхе в своей земле, ему ли бояться своих сыновцев, ему ли ежечасно бояться повсеместной измены?.. Ему ли, великому князю, в ночи трепетать от мышиной возни — уж не крадется ли то подосланный врагами убийца? Неужто и великая власть не спасает от страха? Да на что тогда она и нужна?..
Ей-богу, Юрий Данилович локти готов был грызть от досады. Кажется, достиг недостижимого, преодолел непреодолимое — вопреки людской, да и Божией правде вокняжился над всей Русью — и что же? Где слава и где покой? Где она, эта власть, что мерещилась и манила несуетным татарским величием? Али недоступны им, русским, ни покой, ни царственное, будто и вовсе бездушное величие ханов? Да где же в той власти хоть малое утешение за жизнь, утраченную в тяготах беспрерывной борьбы, страха и низости, ради приобретения этой великой власти? Али и впрямь от Господа заповедано, как талдычат о том попы, кому властвовать над этой землей и людьми. Так отчего же Господь не упас от Узбековой злобы того возлюбленногоим Михаила? Так отчего же не остановил его, Юрия, когда стал он ханским орудием в борьбе с Тверским? Или слаб был Господь защитить его, или ведал заранее, что не таким, как он, но иным, подобным ему, Юрию, отныне и на века править Русью! То-то… Но коли есть наказание Господне, так не дает Господь властвующим ни покоя, ни утешения. Ан главное, чего не дает — избавления от страха! Али вечен тот страх? Так на что же и власть?..
Не велик прошел срок, как вокняжился Юрий Данилович во Владимире, ан годы, что кони, по-разному в протяжении жизни бегут. Иное-то время, как хитрый, ленивый конь, только для виду ногами на месте перебирает, и хоть тянет шею вперед, ан нарочно назад осаживает, и седок в устрявшем возке — не понять — стареет ли, молодится? — да, впрочем, и дела-то нет никому до того седока; иное же время так понесет, точно бешеный, конь в беспощадной скачке, вот-вот поломает ноги, порвет жилы, до смерти запалится или сронит, скинет с себя ослабшего, изумленного скороминующим бегом жизни вдруг постаревшего седока.
Последний год внезапно, но безжалостно и неотвратимо состарил Юрия. Глядя на него, трудно было поверить, что такие разительные перемены произошли в один год. В том же Владимире в Юрии Даниловиче хоть и с трудом, но можно было признать того петушинского, кипучего злой силой, юного московского князя, что когда-то прибыл в Орду тягаться за ханский ярлык с Михаилом, того, кто с кречетовой яростью вел за собой войска на разбойный, но удачливый промысел, того, уверенного в себе и в собственном праве на любую низость и каверзу, нетерпимого к чужой славе и доблести завистника, за которого, рассчитывая на его непомерное, павлинье тщеславие, Узбек не пожалел отдать замуж свою сестру, в конце-то концов, еще год назад можно было признать в великом князе того Юрия, что пуще позора почитал для себя не сменить на дню если не трех рубах и кафтанов, то хотя бы трех щегольских дорогих поясов… Куда! Не тот стал Юрий Данилович. Истинно, будто год один разом сделал его стариком.
Борода, за которой ухаживал особенный брадобрей, несмотря на уход, кустилась по скулам и подбородку клоками, от неровно выступившей и какой-то ржавой седины стала пегой, словом, выглядела щипаной и неопрятной, точно крошки после еды князь не смахнул. Да ведь случалось и забывал стряхивать! На темени вытерся волос, обозначив круглую плешь. Кожа на лице будто враз истончилась, жестко обтянув кости черепа и побледнев до синюшной, мертвенной белизны. На отощавшем отчего-то лице еще пуще выперли скулы, а щеки, напротив, запали. Вдруг ни с того ни с сего, словно от сглаза или злодейского наговора во время похода на Выборг стали крошиться зубы. Да мало — крошиться, но так болеть, что свет стал не мил! А главное, ничто: ни чеснок, ни рябина, ни волчий клык, ни дубовая кора, ни обратные заговоры полоумных лекарок — не спасало от боли. Под Выборгом, бывало, Юрий Данилович и пленных-то вешал лишь для того, чтобы чужими страданиями свою боль унять. Помогало, но мало. Месяц чумной ходил, покуда не привели к нему шведского лекаря. Тот швед и вырвал ему верхние бабки с обеих сторон сапожными гвоздевыми щипцами. Пусть-ка его в аду так черти пытают, как он пытал Юрия. Но боль с тех пор отпустила — ив том благодать… Впрочем, в зубах-то боль отпустила, да вот в глазах-то застряла, видно, навек. Тяжко смотреть ему на людей, тяжко людям поднимать глаза на великого князя.