Новые дисциплины
Традиционно в европейском научном сообществе очень ценилась «ученость» (scholarship), которая означала обретение все более утонченного и изощренного понимания уже знакомых вещей. Культ учености поддерживался почтительным отношением к старинным текстам, классическим языкам и достижениям великих людей. Британский парламентарий-тори, убежденный в том, что «отличительной чертой подлинной учености выступает кротость», объяснял беспорядки в Эссекском университете тем, что студенты перестали гордиться «достижениями последних трех тысяч лет»19.
Причем принадлежность к академической среде отнюдь не всегда базировалась исключительно на научных публикациях. В Великобритании, например, карьеры строились прежде всего на великолепных результатах, полученных в ходе экзаменационных испытаний, поэтому многие ученые полагали, что их главная забота — готовить студентов к таким экзаменам. Первым шагом к академической карьере во Франции был невероятно сложный экзамен на степень агреже (agrégation), а самое престижное французское учреждение высшего образования — Высшая нормальная школа — было ориентировано как раз на подготовку молодых людей к этому экзамену. Луи Альтюссер был самым видным марксистским теоретиком во Франции того времени, но в Высшей нормальной школе его использовали именно в качестве репетитора (répétiteur) — экзаменационного наставника.
Со временем, однако, «ученость» начала вытесняться «исследованиями», предполагавшими расширение границ научного познания. Изменения влекли за собой и новый профессиональный подход к академической карьере. Комментируя после 1968 года взаимосвязь между социальными наукам и протестными движениями, два радикальных французских социолога обратили внимание на ту роль, которую в этой смычке играли «всемогущие» профессиональные ассоциации, ежегодные конференции, собиравшие по «две или три тысячи участников», и «железное правило: публикуйся или уходи»20. Наиболее широко слово «исследования» использовалось теми, кто занимался естественными науками. Американское правительство активно поощряло научные разработки — среди прочего из-за опасений того, что Советский Союз может стать лидером на этом поприще. Проектировщики европейской политики в области образования были также заинтересованы в поддержке науки — отчасти потому, что она, по их мнению, способна стимулировать экономический рост. В частности, Роббинс был убежден в том, что экспансия университетов должна означать прежде всего появление новых факультетов, осваивающих новаторские научные направления. Эссекский университет — британский вуз, наиболее дерзко претендующий на инновационность, — изначально заявлял о намерении стать «британским аналогом Массачусетского технологического института».
На деле экспансия университетов сопровождалась явлением, которое в британских официальных докладах было названо «поворотом к искусствам» (swing to the arts). Все меньшее количество детей изучали в школе естественные и математические дисциплины. Возможно, достигнутое к тому моменту экономическое благополучие позволяло не слишком беспокоиться о получении навыков, пользующихся очевидным спросом на рынке труда. Во Франции доля учащихся, посвятивших себя изучению гуманитарных наук, в конце 1960-х резко увеличилась. Национальный экономический план исходил из того, что естественными науками должен заниматься каждый третий студент, но к концу 1968/1969 академического года их изучала только пятая часть студентов21.
Одновременно язык точных наук все более активно внедрялся и в прочие дисциплины. Ученые-гуманитарии теперь подчеркивали важность объективности и теоретической строгости, а исследовательскую работу ставили выше прежней учености. Их жизни начинали вращаться вокруг «исследовательских институтов», «научных лабораторий» и поисков крупных грантов. В романе Дэвида Лоджа «Академический обмен» (Changing Places), написанном в 1969 году, англичанин Филипп Лоу, любитель чтения, не способный завершить диссертацию и порой размышляющий над тем, чтобы опубликовать собственноручно составленные им экзаменационные вопросы, поскольку это и есть его наиболее важный вклад в науку, олицетворяет старомодную ученость, в то время как американец Моррис Цапп, к сорокалетию опубликовавший шесть книг и мечтающий проанализировать романы Джейн Остен, которую сам он считает «занозой в заднице», с использованием всех возможных теоретических подходов и методов, — прообраз исследователя нового типа.