Первым тревожным звоночком стало возвращение туберкулеза. Я это застала. Эпидемия началась в тюрьмах, где не особо тщательно контролировали состояние здоровья заключенных. Резистентный штамм впервые появился в одной из тюрем на юге, а из-за частых перемещений заключенных и высокого уровня рецидивизма очень скоро практически все тюрьмы в половине стран мира оказались заражены туберкулезом. Само собой, самый большой удар пришелся на страны с высоким процентом заключенных. Но настоящая эпидемия разразилась после того, как больные, отсидевшие свой срок, стали выходить на свободу и смешиваться с остальным населением — без всяких ограничений и без надлежащей медицинской помощи.
Эпидемия распространилась по миру. В группе риска оказались новорожденные, страдавшие от недоедания бедняки и все люди с пониженным иммунитетом. Болезнь поразила ВИЧ-инфицированных, которым не была проведена своевременная вакцинация от туберкулеза, — то есть половину населения Африки. Впрочем, пострадали и богатые — прежде всего миллионы тех счастливчиков, которые в целях продления жизни решили заменить свои изношенные органы новыми, выращенными из стволовых клеток. Туберкулез бушевал целых два года, прежде чем люди заметили, что происходит. Большинство заболевших не воспринимали кашель как нечто серьезное, а у части носителей вообще не наблюдалось никаких выраженных симптомов.
Как раз перед тем как я погрузилась в стазис, по всей планете стали создаваться туберкулезные больницы с принудительным лечением. Но когда всем стало казаться, что ситуация взята под контроль, настала чума.
Настоящая чума, без метафор. Бубонная чума вспыхнула в Нью-Йорке через два года после начала моего последнего стазиса. Я оцепенела от ужаса, слушая рассказ миссис Холланд о туберкулезной смертности в Африке, но когда она упомянула о чуме, у меня остановилось сердце. Прозвенел звонок, и миссис Холланд пообещала, что на следующем уроке мы продолжим разговор о событиях Темных времен.
Нет, я не хотела ничего этого слышать.
Я боялась узнать о том, что случилось со всеми, кого я любила. Моя мама, папа, мой любимый Ксавьер. Мне и так было трудно смотреть на Набики и Отто.
К счастью, на этом мой первый школьный день подошел к концу. Я молча села в персональный лимо-ялик, предоставленный мне по распоряжению мистера Гиллроя. Разумеется, я бы с гораздо большим удовольствием отправилась домой вместе с Брэном, который, как и все остальные, пользовался общественным солярным глиссером, но мне было неловко отвергнуть заботу мистера Гиллроя. В конце концов, он был моим душеприказчиком. Он знает, что для меня лучше.
Усевшись на бархатные сиденья ялика, я вызвала из ноутскрина страницу со своим пейзажем, но не смогла заставить себя закончить работу. В компьютерных изображениях не было и половины той глубины, которую придают картине настоящее перо и бумага, холст и краски. Как же все-таки обидно, что в новой школе у меня не будет искусства! Только бесконечные часы информации, не имеющей никакого смысла для моего неполноценного мозга.
Ксавьер никогда не считал меня неполноценной. Он просто садился рядом и объяснял мне все то, чего я не понимала или не успела узнать, меняя школы или пропуская целые месяцы учебы. Я сжалась в комок и принялась жалеть себя. Я боялась завтрашнего дня. Я боялась узнать о том, что случилось с Ксавьером, моими родителями, Осой и всеми остальными, кто меня знал. Наверное, все они умерли в Темные времена, иначе кто-то из них непременно освободил бы меня из капсулы.
Мне потребовалось несколько минут, чтобы понять, что лимо-ялик уже стоит перед нашим кондоминиумом. Он двигался так плавно, что я даже не заметила, как он остановился.
Честно признаться, мне очень нравились эти новые воздушные лодки. Я уже знала, что они появились всего тридцать лет тому назад и очень быстро вытеснили практически все наземные средства передвижения на планете. Первоначально глайдеры были предназначены для путешествия по воде или болотистым районам, типа Флоридских Эверглейдов, однако летающие лодки настолько понравились своим владельцам, что те стали разъезжать на них по земле. Новое средство передвижения не изнашивало дороги, было простым и дешевым в использовании и охотно работало на солнечной энергии.
Как ни странно, ЮниКорп не имела монополии на это изобретение. Насколько я знала, корпорация пыталась выкупить патент, однако солнечные батареи были всеобщим достоянием. Они перешли в общественную собственность еще в Темные времена, когда стояла острая необходимость дать отдаленным районам возможность использовать собственные источники возобновляемой энергии. По словам Барри, аккумуляторы «Нео-фьюжн» оказались слишком опасны, чтобы использовать их на транспорте. Они легко протекали при малейшем повреждении защитной оболочки. Разумеется, сами батареи не были ни радиоактивными, ни опасными (вся продукция «Нео-фьюжн» была «чистой и безопасной альтернативой» всем своим конкурентам), однако в случае аварии они практически неизбежно взрывались из-за огромного объема отходящего тепла. Использование солнечных батарей делало глиссеры несравнимо более безопасным средством передвижения, а их удобство и элегантность были настолько высоки, что всей мощи ЮниКорп оказалось недостаточно, чтобы угробить конкурентов каким-нибудь альтернативным изобретением. Поэтому летающие лодки остались свободны от загребущих рук ЮниКорп.
Единственный недостаток глиссеров был оборотной стороной их главного достоинства — вездепроходности. Они легко преодолевали любые препятствия, поэтому разработчикам пришлось создать специальный магнитный барьер, не позволявший лодкам вылетать с дороги и выезжать на пешеходные зоны. Вскоре все дороги обзавелись обязательным красно-желтым магнитным бордюром — и вот на него у ЮниКорп было все в порядке с монополией. Как пошутил Гиллрой, рассказывая мне об этом: «Если не можешь победить — поставь в рамки!» В конечном итоге ЮниКорп всегда побеждала в конкурентной борьбе.
Я вылезла из ялика и перешагнула через красно-желтый бордюр. Мой лимо-ялик включил воздушную подушку и полетел в гараж. Мистер Гиллрой сказал, что я могу ездить на нем куда мне заблагорассудится, но я не торопилась задавать ялику какие-либо команды. Пока он ездил по старой программе.
Я поплелась по коридорам к некогда знакомой двери своей квартиры. Все это было очень странно. Так похоже — и в то же время совершенно иначе. Я прижала руку к старинной подушечке с отпечатками пальцев, и дверь гостеприимно распахнулась. Я уже успела заметить, что теперь почти все двери открывались по сканированию радужки глаза… Интересно, эта дверь все еще отзывается на отпечатки пальцев Ксавьера, как я лично запрограммировала ее когда-то, или новые владельцы квартиры стерли ненужные образцы из памяти устройства? Неужели фотографии его пальцев исчезли навсегда, как и он сам? Наверное, ведь прошло больше шестидесяти лет…
Открыв дверь, я услышала какой-то шорох. Патти и Барри должны были прийти домой не раньше пяти: они оба работали в бухгалтерии ЮниБилдинга. Я нервно сглотнула.
— Привет? — окликнула я, но мне никто не ответил. В мозгу мгновенно ожили вбитые с детства родительские уроки параноидальной бдительности, и я осторожно выглянула из-за угла коридора, готовая броситься в противоположную сторону, если шорох обозначал опасность.
Я громко ахнула. Это была никакая не опасность! К дверной ручке моей студии был примотан поводок, защелкнутый на ошейнике настоящей собаки. И какой собаки! Это был высокий, шелковистый афган с мягкой светлой шерстью почти такого же цвета, как мои волосы. Завидев меня, он вскочил, виляя хвостом. Тот, кто привязал его к двери, оставил ему миску с водой и косточку из сухожилий, чтобы псу было чем заняться в мое отсутствие. Я упала на колени и обняла его за шелковистую шею. Афган радостно заскулил, ткнулся длинным мокрым носом в мою щеку и принялся вылизывать мне лицо.
Слезы брызнули из моих истощенных стазисом глаз, но на этот раз это были слезы счастья. Афган, мой собственный, принц среди собак, четвероногий человек! Лаская его шелковую шерсть, я вдруг наткнулась пальцами на бумажку, привязанную к ошейнику. Сморгнув слезы, я поднесла записку к глазам и прочитала.