Я всей душой желала победы Селин. Пусть она была француженкой и работала с совершенно иным материалом, но у нас с ней были общие вкусы и та же счастливая одержимость искусством. И потом, она была ученицей великого мастера.
Поэтому когда прозвучало мое имя, я почувствовала разочарование. Я повернулась к Селин, чтобы сказать ей, как мне жаль, и только тут до меня дошло, что прозвучавшее имя было моим собственным.
Я повернулась к сцене и в полном оцепенении уставилась на ведущего. Моим соседкам по номеру пришлось пихать меня в спину, чтобы заставить подняться со стула.
И мне вручили награду — золотую подставку с закрепленной на ней огромной граненой призмой, с заключенным в нее символическим изображением вида искусства, в котором я победила, — маленькой кисточки. Свет рамп отражался в призме, слепя меня разноцветными радугами.
Оказывается, нужно было заранее приготовить ответную речь. Селин заготовила такую. И Рейчел тоже. Только мне нечего было сказать.
— Я ждала этого… всю свою жизнь, — прошептала я в микрофон, а потом вдруг залилась слезами, прижимая к груди свою награду. Весь зал взорвался аплодисментами, и все присутствовавшие поняли, что даже если у меня была заранее заготовленная речь, я все равно не смогу произнести ее сейчас. И тогда на огромном экране над сценой стали демонстрировать фотографии моих работ, а на заднем плане заиграли виолончели. Когда я, шатаясь, вернулась на свое место, милая Селин сказала мне на своем чувственно спотыкающемся английском языке, что все «красивые и изящные речи», которые она и остальные номинанты написали заранее, «бледнеют перед искренней убедительностью» моих слез. Но я все-таки думаю, что она просто хотела сделать мне приятное, чтобы я не так убивалась из-за своей позорной оплошности.
Когда мы с мистером Соммерсом вернулись обратно в наш город, Ксавьер уже ждал меня в электромобиле своих родителей. Мистер Соммерс поспешил домой, а я села в машину к Ксавьеру.
— Я так счастлив за тебя, что просто не нахожу слов, — сказал Ксавьер по дороге в Юнирайон.
— Я до сих пор не могу поверить в то, что это правда, — ответила я. — Мне ведь всего шестнадцать, такого никогда раньше не случалось! Ни разу за всю историю программы.
— Вообще-то, ты практиковалась гораздо дольше, чем все остальные, — со смехом заметил Ксавьер. — Так что это было нечестное состязание.
— Перестань, — попросила я. — Мне только шестнадцать.
— И ты великая художница, — добавил он.
— Нет, — прошептала я. — Я обманщица. Я получила награду за стазис. Это все — стазисные сны. Они дают мне краски и образы.
Ксавьер смотрел на меня так долго, что я испугалась, как бы мы не съехали на обочину. Но я не сказала ни слова.
— Ты использовала опыт своей жизни, — наконец сказал Ксавьер, снова поворачиваясь к рулю. — Остальные сделали то же самое.
Это была правда. Взять хотя бы причудливые узоры столкновения астероидов, легко узнаваемые в компьютерной графике Рейчел или вдохновлявшие Селин образы танцоров и цирковых акробатов, служивших моделями ее учителю Лефевру. Я понимала, что Ксавьер прав.
— Но я все равно чувствую себя обманщицей, — пробормотала я.
— Стазисные сны — это всего лишь сны, — ответил он. — Они рождаются у тебя в голове, а не в стазисной капсуле.
Я посмотрела на награду, которую держала в руках.
— До сих пор не могу поверить в то, что это правда.
Когда мы вошли в лифт, я протянула награду Ксавьеру.
— Ты сохранишь ее для меня?
Он перевел взгляд с меня на призму.
— Нет, я не могу. Это твоя награда.
— Ты представляешь, что случится, если мои родители ее увидят? — спросила я. — Лучше ты привезешь ее мне в училище, когда я приму стипендию.
— Идет, — ухмыльнулся Ксавьер.
А потом он целовал меня так долго и так жарко, что мне стало казаться, будто наш лифт падает куда-то в пропасть. (На самом деле он давно остановился и открыл двери, терпеливо ожидая, когда мы закончим свои дела и выйдем.)
— Я люблю тебя, — сказала я.
— Я люблю тебя, — сказал Ксавьер. — И так горжусь тобой! — Он поцеловал меня в кончик носа. — До завтра.
Мы разошлись в разные стороны, я распахнула дверь своей квартиры и влетела внутрь.
— Эй, Оса! Я вернулась!
Но Оса не откликнулась на мой крик своим бодрым шведским «Ja!», поэтому я пробежала по коридору и сунула голову в гостиную.
— Оса?
Внезапный холод пробежал у меня по спине, а во рту вдруг появился привкус железа.
— Осы здесь нет, — отчеканила мама, гневно глядя на меня.
Я нервно облизала губы. Мама и папа сидели рядышком на диване, поджидая меня.
— Я… я могу объяснить, — выдавила я.
— Тебе придется это сделать, — отрезала мама. — Мы с папой специально вернулись домой пораньше, чтобы отвезти тебя на это… туда, куда ты так хотела поехать. И что же мы обнаружили? Тебя нет. Капсула пуста. Мы хотели звонить в полицию. Ты подумала о том, как это могло сказаться на положении твоего отца в обществе? Наша дочь — жертва похищения! Или еще хуже, неблагодарная беглянка!
— Прости меня, мама, просто…
— Тебе есть за что просить прощения, — вмешался папа. — Как только мы выяснили, что тебя нет, мы тут же поговорили с Осой. К счастью, она призналась, что это она вывела тебя из стазиса. Конечно, подумал я. Наша дочь никогда не смогла бы пойти на такое. Она не посмела бы лгать мне в лицо! — Папа встал и теперь нависал надо мной всем своим ростом. — По крайней мере, я так думал!
Я задрожала, в животе у меня все оборвалось.
— Мне так стыдно, — прошептала я.
Мама тоже встала и подошла к папе.
— Оса сказала нам, что у тебя есть молодой человек. Тебе еще слишком рано иметь увлечения, дорогая.
— Но мне шестнадцать, мама, — прошептала я.
И тогда папа вышел из себя. Я никогда не видела, чтобы он сердился, по крайней мере, на моей памяти. Именно страх перед этим гневом, который я всегда чувствовала под внешним спокойствием, удерживал меня от любых возражений папе.
Ах ты, лживая маленькая дрянь! Да понимаешь ли ты, как тебе повезло иметь таких родителей, как мы? Ты понимаешь, что было бы с тобой, живи ты в другой семье? Да тебя давно признали бы психически ненормальной! Любые родители бросили бы тебя на улице! Ты не стоишь того, чтобы тратить на тебя время, не говоря уже о нашем времени! Ты никчемная! Умственно отсталая, двуличная, неблагодарная маленькая дрянь, недостойная целовать нам ноги!
— Я все улажу, Марк, — сказала мама, сощурив глаза.
— Или ты научишь этого ребенка правильно себя вести, или никогда больше ее не увидишь! — заорал на нее папа.
— Не беспокойся, дорогой, — ответила мама. — Мы с Роуз обо всем поговорим. Она знает, что для нее лучше.
Я похолодела. Почему-то мамино спокойствие напугало меня гораздо больше, чем папин гнев.
Через два часа я легла в постель — вся дрожа, с распухшим от слез лицом. Но мама была права, все было так, как она повторяла мне снова, и снова, и снова. Я знала, что для меня лучше.