Кларк. Ха-ха! Дерьмо!
Макгрудер (после паузы). Но ты говорил, что любишь поэзию, Шварц! Что ты имел в виду?
Шварц. Я имел в виду, что мне нравится поэзия в жизни, и я люблю людей, которые умеют находить поэзию в обыденных вещах.
Макгрудер. А сами стихи ты когда-нибудь читал?
Шварц. Конечно. Я выучил поэму, когда учился в институте. Меня даже наградили за это! (Мрачно, после паузы.) Портретом декана факультета.
Макгрудер. И что это была за поэма?
Шварц. «Пересекая черту» Теннисона. Я до сих пор помню ее наизусть. (Пауза.)
(Пауза, размышляет.)
Круто написано? И печально. Это о смерти.
Mакгрудер. Да, правда. (Нерешительно.) Стихи прекрасные, но… но это не та поэзия, которая дорога мне. Я хотел сказать: ты когда-нибудь читал Элиота?
Кларк. Элиота? А говнолета не хочешь? Ха-ха!
Шварц. Заткнись! Продолжай, Уолли. Что это за поэт?
Макгрудер. Т.С. Элиот. Это великий поэт. Изумительный! И еще есть Эмили Дикинсон, и Харт Крейн, и Уоллес Стивене, Стивенс! Его стихи — настоящая музыка! Ног, например, это о смерти, как-то так…
(Пауза.)
И знаешь, что интересно, Шварц? Этот парень, Стивене, вице-президент страховой компании в Хартфорде, штат Коннектикут!
Шварц (задумчиво). «Смерть — таинство и матерь красоты». Хорошо. Он хорошо пишет. И ты говоришь, он работает в страховой компании? Как, ты сказал, его имя? Элиот?
Макгрудер. Стивене. Уоллес Стивене. Я бы многое отдал, чтобы писать такие стихи.
Шварц. Таинство и матерь красоты… (Длинная пауза.) Я сегодня днем иду на исследование желудка. Ко всем моим почечным делам доктор Гланц подозревает у меня язву.
Макгрудер. О Боже, я тебе сочувствую.
Шварц. Не понос, так золотуха! У тебя туберкулез почек, и ты переживаешь об этом до тех пор, пока не зарабатываешь язву. Теперь я переживаю за свою язву.
Кларк. (Он наблюдает за Макгрудером и Шварцем и внезапно заходится смехом.) Ха-а-ха! (В его смехе звучит болезненная усталость; голос вялый, ослабленный.) Ха-ха! Жидовская поэзия. У вас, белых парней, столько дерьма внутри, что оно лезет из ушей.
Макгрудер. Что это с ним?
Шварц. У него поехала крыша. Он полоумный. Больной на голову.
Кларк. Сам ты больной, ослиное дерьмо. Вы, белые, изгадили всю мою жизнь. Ха-ха-ха. Жиды-уроды. (Поднимается осторожно на локтях.) Поэзия! Поцелуй меня в задницу!
Макгрудер (примирительно). Слушай, я не хотел…
Шварц. Не обращай на него внимания. Он опасный тип. Замолчи, Лоренцо! (В сторону.) Я должен быть терпимым! (Масленым голосом.) Просто постарайся уснуть.
Кларк. Это не твое дело, сплю я или нет, жиденок.
Шварц. Он переполнен яростью. Однажды, до того, как ты появился здесь, меня навещала жена. Когда она пришла, меня не было в палате. И когда Кларк увидел ее, он сказал ей, что я умер.
Макгрудер. Какой ужас!
Кларк. Скоро этот парень (показывает жестом) наверху заткнет меня насовсем. И я усну надолго. И ты тоже, жиденок. Потому что и ты, и я, дружок, глядим прямо в могилу.
Шварц. Это невыносимо!
Макгрудер. Что с ним?
Кларк. И ты, сынок, потому что у тебя сифилис. Ха! Ха! Готовься, скоро тебя тоже оденут в деревянное ки-мо-но…
Шварц. Я пойду — приведу Линвивера, чтобы заткнул его. (С внезапной яростью.) Ты провонял до небес, Лоренцо! К черту толерантность! И тебя к черту, Лоренцо!
Кларк. Да, я воняю, и я черный, и я гол как сокол, и у меня нет никого, кто схоронил бы меня. Но одно я знаю точно: нет никакой разницы между мертвым негром и мертвым белым жиденком, когда оба они — корм для червей. Мы равные!
(Откидывается назад, утомленно, тяжело дышит.)
Шварц. Откуда в тебе эта злоба? (Кларк не отвечает.) Что я тебе сделал! (Макгрудеру.) Я все время старался быть с ним любезным.
Макгрудер. Возможно, ты прав. Вероятно, болезнь помутила его рассудок.