– Ваше сиятельство! – прошептал Грим. – Извините за беспокойство…
Он бережно вынул мощи графа Грушницкого, углубил пространство. Копал ножом, землю ссыпал в торбу. Затем бережно вернул на положенное место мощи и рядом уложил доверху пачки денег. Вошло четырнадцать пачек, семьсот тысяч евро.
– Ну, приглядывай тут, ваше сиятельство, – Грим погладил череп. Вставил на положенное место скол. Вынес подальше, рассыпал горстями по сторонам выкопанную землю и вернулся в склеп.
– Ну, уже легче, – повеселел Грим и занялся второй своей думкой – сколько пачек войдет в торбу Михалыча и в обычный целлофановый мешок. В торбу вошло двадцать пачек, как и планировал Грим, в аккурат миллион. Они вошли легко, и Грим их там и оставил. Напихал в торбу вокруг поклажи свернутые в клубок носки, пару обносок обуви, отчего содержимое торбы стало смахивать на картошку. Ну а шесть пачек, триста тысяч, просторно уместились в целлофановом мешке. Из этих трехсот тысяч Грим оставил себе в карман пять пятисотенных купюр.
Для города у него образовалось две поклажи, торба и мешок, что соответствовало его задумке. Довольный такой расфасовкой, Грим заварил себе чаю и стал ждать утро. До первого света он даже вздремнул слегка и когда очнулся, был уже свеж, деловит, полон решимости.
Было начало пятого. В первом утреннем сумеречном свете тонко звенел беспрерывный зуммер, в котором возникало и басовитое гудение шмелей – тысячи насекомых упоенно собирали черемуховый нектар. Черемуха цвела буйно, сплошь, стеной, и это звенящее облако стекало вниз по склону, от склепа к началу поля, на далеком краю которого чернел лес. Света было еще мало, очертания всего сущего виделись размытыми и Грим вышел из этого черемухового облака, как Ангел во плоти. Одет он был дешево, за гроши, но опрятно, в китайские парусиновые штаны, хэбэшную рубашку, самопальные, под Adidas, белые кроссовки. И все это издали, в первом утреннем свете, виделось как белое ангельское оперение. Сходство нарушалось только двумя предметами, не имеющими ничего общего с образом Ангела по плоти, – грязной потертой торбой и жеваным целлофановым мешком, набитыми валютой.
К Городу была короткая, километра три, и легкая дорога, по асфальтированному шоссе, где можно было, даже несмотря на рань, поймать машину. Но Грим выбрал другой путь, длинный, трудный для ходьбы с поклажей, но дикий, безлюдный. Через поле, лес, железнодорожную насыпь, опять лес и окраинные глухие переулки, петлявшие к центру города, к горке с храмом на её макушке, под оградой которого располагался блошиный рынок. Он хорошо знал этот путь, ходил по нему, когда незачем было спешить, слушал птиц, собирал по ходу грибы. И думал о Марии Владимировне… Но сейчас было не до птиц и грибов. План был совсем другой. Грим подхватил поклажу поудобнее и споро двинул через поле к первому лесу.
Блошиный рынок уже оживал. Люди раскладывали прямо на земле, подстелив рогожу, клеенки, странный товар в надежде на свое маленькое торговое счастье. Было здесь много стариков, особенно бабушек. Под сенью храма пенсионеры и другой бедный люд продавали здесь, себе на прокорм, всякую всячину – древние, помутневшие от времени вазочки, рюмки, ретро шарфики своей забытой молодости, мотки медной проволоки, лудильное олово, старые книги, от сентиментальных романов типа «Сердце, пронзенное любовью» до избранного классиков марсизма-ленинизма.