Прогулка моя началась после половины третьего дня. Чудесное сентябрьское солнце жемчужными переливами заставляло играть море. Я пошла вдоль мощной стены с зубчатыми краями и оказалась перед готического стиля аркой. Дальше вниз вели несколько каменных ступенек, заметно стертых тысячью ног. Что за люди ходили по этим камням, как они жили, о чем думали? Пройдя под аркой, я увидела перед собой хозяйственный двор, уже знакомые постройки, когда услышала голубиное воркование, сразу сообразила, что оказалась в том же уголке внутреннего двора, что и вчера вечером.
И в то же мгновение я увидела его. Он был очень маленький, с копной светлых, почти белых волос; такие же светлые глаза, редкие ресницы, едва заметные брови придавали его лицу удивленное выражение. Он заметил мой изучающий взгляд. Сначала я дала ему лет четырнадцать - пятнадцать, но, присмотревшись к его лицу, подумала, что он гораздо моложе.
В руках у него была миска с зерном, на плечи то и дело садились птицы. Личико его исказилось ужасом, он быстро пошел к приземистой постройке, в окне которой вчера я заметила тень; наверное, здесь он и обитал.
- Не уходи, не уходи, пожалуйста! - негромко позвала я его. - Я пришла только посмотреть голубей. - Но он продолжал идти к низкой двери своего жилища.
- Если ты сейчас уйдешь, птицы останутся без корма, - напомнила ему я. - Разреши посмотреть мне, как ты их кормишь. Мне так нравится, как они вьются около тебя.
Он замер, будто раздумывая, делать ли следующий шаг.
- А ты, наверное, Слэк, - догадалась я. - Я с твоей мамой познакомилась в гостинице.
И тут он с улыбкой обернулся и кивнул.
- А я Эллен Келлевэй. Я приехала погостить здесь немного.
- Ты голубей любишь? - спросил он.
- Я мало знаю о них, но слышала, что бурые голуби, например, могут переносить письма; мне это кажется просто удивительным.
- Мои письма носят, - гордо сказал он.
- Ну не чудо ли? Как они знают, куда лететь?
Улыбка опять осветила его лицо.
- Так они же ручные, - сказал мальчик, взял целую горсть зерна из миски и рассыпал по каменистым плитам двора. Птицы сразу налетели, принялись клевать, некоторые уселись прямо на край миски. Раздавалось их дружное и довольное воркование.
- Они, наверное, тебя знают.
- Конечно, знают.
- Давно ты с ними занимаешься?
- Да с того дня, как я здесь.
Он стал загибать пальцы, подсчитывая. Получилось пять лет.
- А я видела тебя вон там вчера вечером, - указывая на окошко, сказала я.
- А я видел тебя, - лукаво улыбнулся он.
- Я тебя звала, но ты притворился, будто не слышишь.
Он кивнул, по-прежнему с хитрым видом.
- Ну, а сейчас можно зайти?
- Ты хочешь зайти?
- Конечно Голуби ужасно интересуют меня.
Он открыл дверь; три ступеньки вниз - и мы оказались в крохотной комнатке, где стояли мешки с зерном, лотки для воды, кормушки.
- Это моя голубятня, - сказал он. - Но я же должен покормить их!
Мы снова вышли во двор. Он вытянул вперед руку, гут же пара голубей села на нее.
- Что, мои красавчики? - приговаривал он. - Что, прилетели поздороваться со Слэком?
Я взяла пригоршню зерна и бросила под ноги. Мальчик внимательно наблюдал за птицами, потом сказал:
- Любишь голубей, значит Она тоже любила их.
- Она?
Он быстро закивал.
- Она. Она любила их. Она приходила, помогала мне, кормила их. Нет ее теперь.
- Кто она была, Слэк?
- Она, - повторил он. Взгляд его вдруг потух - Ушла она. Теперь ее нет.
Какие-то воспоминания расстроили его. О моем присутствии он уже не вспоминал, молча кормил голубей. Я поняла, что дальнейшие расспросы огорчат его еще больше, да и замкнется он снова. Поэтому я тихонько ушла.
***
На следующий день Гвеннол показывала мне замок.
- Давай начнем с подземелий, - предложила она. - Там действительно жутко.
По винтовой лестнице с канатом вместо перил мы спускались вниз. Гвеннол все время призывала меня соблюдать осторожность.
- Эти ступеньки очень коварны. Привыкнуть к ним невозможно. Несколько лет назад одна из горничных упала здесь, а хватились ее только через сутки. Бедняжка чуть рассудка не лишилась, уж не чаяла, что ее найдут, и не столько страдала от боли, сколько привидений боялась. Она уверена, что лапа призрака столкнула ее с лестницы, и переубедить ее невозможно.
Мы вышли на квадратное пространство, что-то вроде подземной площади; пол здесь был выложен ровными плитами. Кругом были двери - я насчитала их восемнадцать. Одну я толкнула. Мне открылась камера - щель, в которой человеку в полный рост встать было невозможно. Тяжелое стальное кольцо было приковано толстой цепью к стене. Я содрогнулась, осознав, что это кольцо-ошейник. Стены сочились влагой, затхлый смрад плесени стоял в воздухе, Поскорее захлопнула я дверь. Открыла соседнюю - такая же страшная камера-пещера. Заглядывали мы и в другие двери. Все помещения в подземелье были одинаково мрачными. В некоторых камерах под потолком было оконце зарешеченное, без стекла. На одной из стен бросился в глаза выцарапанный рисунок - виселица, на другой - жуткий скалящийся лик. Сколько горя и отчаяния повидало это темное и мрачное место!
- Это ужасно, - произнесла я.
Гвеннол кивнула.
- Представляешь, каково здесь узникам. Кричи не кричи, никто не услышит, а если и услышит - что толку?
- Здесь все пропитано страданиями, ужасом безумия, страхом и отчаянием.
- Кошмар, - согласилась Гвеннол. - Ну, наверное, хватит. Но все же ты должна была это увидеть. Это тоже наш замок.
Мы выбрались из подземного "царства" на белый свет, и Гвеннол повела меня по бесчисленным комнатам, залам, галереям замка. Мы осмотрели башни северную, южную, западную и восточную; мы поднимались и спускались по лестнице; мы шли коридорами, переходами; мы побывали на кухне, в пекарне, на маслобойне, на винодельне, на скотобойне; мы знакомились со слугами, работниками и работницами, которые одинаково почтительно приветствовали нас и с одинаковым любопытством и настороженностью приглядывлись ко мне.
Впечатлений было слишком много. Но вот одна из комнат заинтересовала меня особенно, ибо, открыв дверь в нее, Гвеннол сказала:
- Я слышала, эту комнату очень любила твоя мать. Фрэнсис ее звали, так ведь? До сих пор старые служанки так и говорят - комната Фрэнсис.
От порога вниз надо было спуститься на одну ступеньку. Гвеннол села на широкую скамью в алькове.
- Говорят, она всегда рисовала, - продолжала моя проводница, - ну, эта комната для художника явно не подходит. Здесь так мало света. А уж после отъезда Фрэнсис никто, по-моему, ею не пользовался.
Жадно осматривала я каждый уголок комнаты, пытаясь представить здесь свою мать. Помещение было явно не из лучших: окно маленькое, обстановка скромная, всего лишь стол, несколько стульев, деревянная скамья, шкаф.
- Интересно, вдруг что-нибудь из ее вещей сохранилось? - сказала я.
- Надо посмотреть в шкафу.
Я открыла створки - и вскрикнула от восторга: мольберт, листы бумаги!
- Да это, наверное, ее! - воскликнула я и, подняв скрученные от времени листы, на дне шкафа увидела альбом для эскизов. На обложке размашисто значилось - Фрэнсис Келлевэй. Вот это находка! От счастливого возбуждения у меня дрожали руки, я неуверенно начала перелистывать страницы. Гвеннол поднялась со скамьи, подошла, заглянула мне через плечо. В альбоме было полно набросков - замок в разных ракурсах.
- Да она настоящая художница! - заметила Гвеннол.
- Я возьму это с собой и подробно изучу на досуге, - заявила я.
- Почему же нет?
- Это потрясающе. Ты, может быть, удивляешься моим восторгам, но я так мало знаю о своей маме, а отца вообще не помню. Ты, должно быть, знала его?
- Никто его толком не знал. А я даже видела редко. Кажется, ни детей, ни молодежь он не жаловал. Болел очень долго, тяжело, из комнат своих почти не показывался. Перемещался последнее время в инвалидном кресле. Ухаживал за ним Фенвик, то ли камердинер, то ли секретарь. Дядя Яго помногу беседовал с твоим отцом, все дела Острова они обсуждали. Но совершенно не ощущалось, что он - член семьи Келлевэй.