— А то и вспомнил, что я бы пана подстаросту за ту криницу, за тот крест саблей, как полено бы, расхватил! — крикнул Тимош.
— Чего ты! — шепнула, приткнувшись к парубку, очутившаяся рядом Ганка. — Чего дрожишь-то?
— Хотите о кринице расскажу? — встрепенулась нарочито весело Галя Черешня, но никто не отозвался на деланное ее веселие.
Петро Загорулько тяжелым баском подмял и приглушил начатую было сказку про криницу:
— Поп наш к пану Чаплинскому в день его ангела с поздравлениями явился. Просфиру принес, а пан Чаплинский слуге своему говорит: «Возьми у попа просфиру!» Слуга просфиру взял, покрутил-покрутил, да и кинул под стол собаке, чтоб панов повеселить.
— Парубки, оставьте ваши разговоры! Не ровен час, донесет кто! — сердито сказала Галя Черешня.
— Кто же это донесет, хотел бы я знать?! — взвился Карых, прохаживаясь по горнице. — Разве есть среди парубков моих филин-заушник? А может, среди дивчин, среди красавиц наших черная сорока завелась?
— Ах, зачем же вы так? — расплакалась вдруг Галя. — Все мы хорошие, только жить страшно. Даже в доме своем — страшно.
На том бы и кончилась вечерница, но выручила «калета», испеклась. Обмазали ее медом, повесили к потолку и начали играть. Сначала с натугой, не забывая о недавнем разговоре, а потом — забылось худое. «Писарем» стала Ганка. Она сидела под «калетой» и помешивала кистью из мочала в ведерке с разведенной сажей. Парубки и дивчины по очереди садились верхом на ухват, подъезжали к «калете» и пытались отгрызть кусочек. Круглая «калета», густо намазанная медом, крутилась, ухватить ее на зуб было непросто: то по щеке медом мазнет, то по носу, как тут не засмеяться, а засмеешься — писарь тебя и разрисует сажей.
Дошла очередь до Тимоша. Сел он на ухват, подошел к «калете», прицелился исподлобья, запрокинул голову да и куснул «калету» белыми крупными зубами. Точно куснул. Зубы пробили сладкую корочку. Тимош выждал, пока «калета» успокоится, и резко дернул головой, отгрызая кусок. Веревочка оборвалась, «кадета» упала на пол, покатилась.
— Петухи уже кричали! — сказала Галя. — Спать пора.
— Приходи ко мне! — горячие влажные губы коснулись уха Тимоша.
Глянул: Ганка.
Покружив по Чигирину, Тимош пробрался к поманившей его дивчине на сеновал.
— Ложись! — шепнула Ганка и сама подвинулась поближе.
Тело ее пахло земляникой, но было горячее, и Тимош чуть отодвинулся.
— Ты чего? — спросила она.
— Ничего.
Они лежали молча, слушали, как перешептываются между собой потревоженные сухие травинки.
— Чего же ты не целуешь меня? — удивленно спросила Ганка.
Тимош приподнялся на локтях, поцеловал дивчину. Губы у нее тоже пахли земляникой.
— Сладко тебе было? — спросила Ганка.
— Сладко, — ответил Тимош. — Твои губы земляникой пахнут.
— Ты будешь ко мне спать ходить? — спросила Ганка.
— Буду.
— Значит, ты и есть мой парубок, мой жених?
Тимош не ответил. Было слышно, как он терзает зубами травинку.
— Что же ты молчишь?
— Нет, — сказал Тимош. — Я не твой жених. Я себе принцессу добуду.
— Откуда же ты ее возьмешь? — удивилась Ганка.
— Возьму.
Сказал и повернулся на бок.
— Уходи! — прошептала обиженная Ганка. — Нечего тебе с простыми дивчинами знаться. Пошел!
— Ну и пойду! — Тимош спрыгнул с сеновала.
— Сам рябой, как сыр, а туда же! Принцессу ему подавай! — крикнула в сердцах Ганка.
Тимош отворил дверь, за дверью стояло розовое утро.
— Вот увидишь, — сказал Тимош. — Я себе добуду принцессу.
И не улыбнулся. Не попрощался.
Ушел.
Вспугивая эхо, в Суботове грохнул выстрел.
Пан Чаплинский был человеком далеко уже не первой молодости. Не знатен и не богат, он не мог получить выгодных должностей, и вся его молодость прошла в таких местах, где, хоть тресни — обобрать было некого. На свое назначение в окраинный городишко Чигирин пан Чаплинский смотрел, как на счастливый поворот в судьбе.
В первый же день по приезде в староство он позвал к себе Захарию Сабиленку, который арендовал Чигирин у Конецпольского, а потому и был его истинным хозяином, и спросил без всякого словесного витийства:
— Ты — владелец города, скажи мне, кто здесь самый богатый человек?
— Сотник пан Хмельницкий, — тотчас ответил Захария.
Пан Чаплинский взъерошил усы, чтоб ободрить себя, и сказал Сабиленке заготовленную речь.
— Я почитаю тебя за человека разумного и сметливого. Пан Конецпольский — староста, но он далеко и в Чигирине бывает редко, я — только подстароста, но я буду жить здесь постоянно.