Обогнули камень-церковь, полосами туман раздвинулся — сбежала тропка к маленькому голубому озерочку. То ли на пеньке, то ли на камушке сидел, дремал, ружьем подперевшись, старый солдат. Хотя совсем и не старый — только какой-то ненастоящий, таких уж нет… Как со старой картинки — ремни наперекрест, табакерка, сабля и усы кольцами! Завидел идущих, ружье грозно взял и тут же в улыбке растаял:
— Медвянушка, ненаглядная моя!
Опустила Леська глаза — они так прижались, так приникли друг к дружке, он так ее руками оплел, а девушка-Медвяна так жарко к устам приникла… Теплой волной повеяло, душу омыло. Стояли посреди тропки, в миру и вне мира, и потревожить, понимала Леська — грех тяжкий. Чуть в стороночку шагнула, чтобы обойти, и всколыхнулся короткий вскрик Медвяны:
— Застынь!
А солдат широкой ручищей, как кутенка, за шиворот из туманной полосы выдернул. Круглым ужасом глаза Медвяны, суровым укором глаза солдата:
— Ну, куда ты, дуреха?! С тропки пол-шага — и обратной дорожки-стежки не будет!
— Я хотела… не мешать… — отходя от налетевшего страха, пролепетала Леська.
— Так иди прямо. Это вон то озерко. Искупнись — оно и очистит.
Не поняла. Потом поняла. Осторожно шагнула — и прошла сковзь Медвяну, прошла сквозь солдата, в спину шепот ласковый и быстрый
— Иди, девочка, иди… Родник ждет. А мы с Пантелеюшкой тоже… обождем.
И еще что-то, в поцелуе угасшее…
Не оглядывалась. Осторожно, шажок за шажком, по тропке к озеру. Сорочка, такая же что на Медвяне, словно сама с плеч скользнула. Нагая вступила в воду. Глаза прикрыла… Что с ней делал Кривень-родник, не знала, да так и не узнала.
Очнулась, когда позвала Медвяна. Подошла к Леське, подняла с бережка брошенную сорочку и тихонько, воды не замутив, по краешку словно ряску накипевшую сорочкой и собрала:
— Вот что на тебе было, девица-подруженька… Нам пора.
Только на полшага замедлились возле Пантелея, а он словно и не видел нагую Леську, только Медвяну искали глаза солдата. Взял ружье на караул, серьезно пожелал:
— Легких путей, милые.
— И тебе, Пантелеюшка. Жди меня, не последний раз видимся.
— Жду, Медвянушка, медвяная травушка… Жду… — отголоском эха прокатилось сзади и снова захлестнуло грудь мертвым воздухом, снова теменью ударило по глазам.
— Приходи! Приходи, девка! — Медвяна трясла за плечо.
Леська судорожно вздохнула. Открыла глаза. Оглянулась. Беспомощно глянула на бабку:
— А это… все было? или будет? или…
Та коротко махнула рукой, велев замолчать. Кинула на пол перед так и стоявшей на коленях Леськой тонкую белую сорочку. Черными пятнами, как россыпь горошинок, по подолу змеились полосы — и вспомнила Леська, как этой сорочкой юная Медвяна ряску с Кривень-родника собрала.
— Это…?
— Да. Черныши с твоей душеньки. Грязиночки всякие…
Леська со страхом коснулась пятнышек, отдернула руку, покраснела.
— Ишь, зарделась. Ругать не стану, грехов немного. Да и хвалить не за что: суета ваша душу вон как пятнает… Не поленись уж, девка, сосчитай горошинки. Да не сбейся!
Леська тыкала пальцем, старательно считала. Проверила заново:
— Двадцать семь!
Медвяна поджала губы.
— Много. С одного раза и не очистить. Эх, давно надо было тебя на Кривень сводить. Моя вина, совсем из ума выживаю.
— А как очищать-то?
— Сама знаешь. Али бабы не шептались?
— Не-ет. У нас про те тропки разговоры заказаны.
— Ну и хорошо. Меньше знаешь, больше… Ну и ладно. Сорочку сожжем. Золу просеем. С отваром смешаем и в ней вон ту «Покаянницу» смочим. Выдержишь, такую-то?
Леська обернулась к стене, на которой (ну только что не было!) висела длинная витая плетка. Плечи повело ознобом — ух ты… Это тебе не теткины прутья, тут с одного удара душу криком выпустит. Ну и пусть…
Кивнула, отвела глаза от плети и кивнула снова.
Медвяна одобрительно провела рукой по волосам, огладила плечи:
— Не боязливая. Кидай сорочку в печь. Сама.
Вспыхнуло синеватым огнем. Колыхнулись тени. Колыхнулись и сгустились — незнакомые мужики, двое, с бородами-лопатами, глаза под бровями спрятались. Охнула, прикрылась руками:
— Не бойся… В том стыда нет. Покаяние открытости просит.
Опустила руки, но не глаза. Мужики переглянулись, одобрительно покивали. Неудержимо краснея, заставила себя не повернуться и не прикрыться снова. Даже не спросила, зачем они тут: и так понятно, что в годы бабушки Медвяны «Покаянницей» витой махать — толку немного. А откуда мохнатые взялись, тоже не след спрашивать — волчий дух, матерый, и так все сказал.
Вот и раскинулись руки — широким крестом выше головы. Словно корешки из стен выросли, запястья намертво, но не больно прихватили. Вот волосы грудью прижала — чтобы спину открыть, послушно и понятливо. Вот и пар с витых полос «Покаянницы» белесым дымком поднялся. Шепот Медвяны, неясная тень, тяжелая рука на поясе, плотнее к стенке прижала. И первое покаяние, вместе с болью сдернувшее грех — от плеч к ногам, напрочь и резко, как откинутая голова и трудный глухой стон.
— Вот и хорошо, девка. Вправду хорошо, — опять голос Медвяны и ее руки, сильно втирающие в тело пахучую мазь.
Уже не стена под грудью, а шершавое покрывало кровати. Горло саднит и ноет, стыдливый шепот:
— Я громко кричала?
— Ничего, это не стыдно сейчас. Все хорошо. Ты молодец. Я знала… Я же говорила, что мы с тобой одинакие. Лежи. Голову не поворачивай.
— Почему одинакие?
— Ну, лет через двести сама поймешь… — хихикнула. — А все одно — я почище тебя первый раз на тропки ступала… У меня от «Покаянницы» было двадцать шесть, на одну меньше… — и снова заливистый, совсем не старый смех.
Тихо улыбнулась Леська, не удержалась, повернула голову и шаловливо показала язык:
— А одна лишняя была!
Ойкнула, когда Медвяна несильно пришлепнула все еще пылающий от плети и мази зад:
— Ишь, разыгралась! Про лишнее будешь своему Беру рассказывать. Может и поверит, чучело лесное.
Леська подавилась смешком.
— Значит? Нам теперь можно? Когда? Сейчас?
Медвяна пригвоздила к постели одним взглядом:
— Скажу, когда! — И чуть теплее добавила: — Потерпи чуток. Скоро уже.
Не удержалась, еще раз шлепнула тугое тело:
— Нужна ты ему с такой расписанной… пусть присохнет да подлечится.
И прикрикнула:
— Лежи, говорят! Я позову, как надо будет.
И она позвала. Как и обещала — скоро.
И они нашли на тропках Бера. Но это совсем другая история.
2005 г.
Долгий сон
…Марку этого «трахтора» Игорь даже не пытался определить — явно собранный из двух или трех транспортных средств в сельской кузне, она же филиал районной сервис-службы «БМВ энд УАЗ», он справно выполнял свою задачу — лениво переваливаясь по ухабам, тащил на здоровенном танковом тросе его мертвый «крузер». Который весь из себя «ленд» и прочее, не считая так же сдохшего кондишена и отчего-то истерично взвывающей сама по себе сигнализации. Оттащили не далеко — но это «недалече, рукой подать», было заявлено по местным меркам — километров под двадцать. И за все время пути ни навстречу, ни сзади не попалось ничего и никого, хотя проселок явно не для коров делали, мостики из мощных стволов перебрасывали и кое-где даже канавы дренажные рыли.
Даша трудно повела плечами, сводя лопатки: хуже, чем рывком длинной плети, ожгли чужие шаги по дороге. Перевела дух, облизнула закушенные, чтобы не стонать, губы. Разжала сжатые в кулачки кисти растянутых в стороны рук, схваченных на перекладине креста широкими ременными петлями. Хуже очередных плетей был приход кого-то, кто сейчас шептался с теткой. Не оборачивалась, хотя могла бы — привязаны только руки, извивайся как угодно, хоть передком у креста повернись… но чтобы не встречаться глазами — потому что хоть и свои тут все, а когда ты как есть голышом на распялке, вся плетью исписанная — тут позора лишнего — ого!!! По шагам понимала — мужик. И того хуже… Накатило волной горячего стыда — даже про боль спины забыла, стиснула тугие голыши, плотней ляжки свела — хотя все одно задом к нему стоит, а оно как-то… не так стыдней…