Сердито губы сжала, но поняла, что себе дороже и повторила «раздельно и чувственно».
Лишь после этого матушка-Березиха позволила лечь на скамью — кто-то из старших белиц быстро и споро руки-ноги ременной вожжей перехватили, к скамье притянули и в сторонку отошли. Держать девчонку в этот раз не держали — чтобы всем видно было, чтобы наказание на глазах, а не за спины выглядывать. На то и «показное», на то и поучительное. Не только Даре, но и остальным.
Другие двое (уф — показалось, что это облегченно вздохнула Дара — Агарья так с места и не двинулась!) прошли к скамье, выбрали в кадушке по тройке длинных лозин. Воду стряхнули, сквозь кулак протянули — все обычное да привычное… Так же привычно и Дара зад на полвершка приподняла, — вот тут Агарья только хмыкнула — ишь, теперь-то послушную делает! Ничо, тут не легкая правежка за огрешки, тут по другому лежать будешь… если улежишь…
Прошелестел в воздухе первый строенный прут, сочно лег на голое тело — дернулась Дара, на миг замерла, и вдруг неожиданно для всех заныла тонким, отчаянным голосом! Кто-то сразу понял, охнул, ладошками рот прикрывая, кто-то с подсказки, шепотом по кругу пробежавшей — «солянушками» секут! Вот почему Агарья ухмылялась, вот почему привязали так накрепко, вот почему с первой же розги голос подала крепкая, сочная Дарка! Едва голос стих, снова шелест прута — но уже позвончей, порезче — «набирали руку» сестры-белицы, девкин зад полосуя.
Чуть наискось друг к дружке ложились пухлые, злые полоски розги — одна высекла, вторая. Снова справа, снова слева… Заметалась, забилась всем телом, не выдержав укусов соленых, сразу вспотевшая от порки Дара. Отчего-то взвизгивать перестала — видно, боль дыханье сбила, рот приоткрыт, а голоса нет. Глаза потемнели, голову с волной волос то вверх вскинет, то щеками о скамью трется, а ноги вот-вот вожжу порвут, как напрягает!
Не, не порвут — не первую девку держат, знакомая работка… Поклонились две белицы Березихе, в сторонку отошли с истрепанными прутами — потом в печке сожгут, чтоб и духу от греха не осталось, чтобы дымом вышел! А пока из задницы девкиной почитай что дым идет — знаешь, как солянушки врезаются-секутся-жгутся?!!! Да и Дара после паузы, когда новые двое в розги взяли, подпевает о том же:
— Жге-е-от! Жге-е-от! Виноооовна!
— Вестимо, виновна… за то и наказуют… Пожгите девочку, сестры, пожгите!
Жгли не зло, но старательно, истово — сердито губы поджимая, свистели розгами по голому, сжатому, виляющему…
Вторая пара отошла от скамейки — это выходит, уже сороковину Дарке дали! Олия даже поежилась — солянушки всего раза два-три доставались, и больше тридцати еще не было! И то после двух десятков чуть не сгрызала веревки, которыми руки вязали — чтоб не орать лишнего. Хотя все равно чего-то там голосила, словно надеялась, что спустят вину, не достегают назначенное.
Вот и Дарка видно, под розгами-то, о порядке забыла и мечется над скамьей просящий, звонкий как свист прута, голос:
— О-о-ой, не буду! Не на-а-адо! Жгеееется!!
Последняя пара всего по пять прутов дала — Березиха молча ей, Олии, кивнула. Не приказом, скорей вопросом: — за себя, дашь обидчице? Даже не глядя на стонущую, елозящую на лавке товарку (соль, это дело такое — вроде уже и не секут, а словно веретено везде вставлено — вот и крутится, стонет, зад добела жмет девка…) отрицательно покачала головой. Березиха так же молча и вроде равнодушно пожала плечами. а в глазах вроде как одобрение мелькнуло. Или показалось?
Мотнула головой, отгоняя воспоминания. Ладно уж, чего там… Пусть любава-Огнивица там, с кем хочет! Вот вернусь, тогда…
Откинула с лица упрямые волосы, так и лезущие в глаза. Поправила перевязочку кожаную, что поверх головы перетянула — крася-явая вышла! Вроде и ремешок обычный, но конунг Олаф вчера вернул серебряницу-обережницу. Вот ее и вшила посередке — получилось, словно обруч королевны. Такое в листах у Березихи видела!
Еще раз поправила перевязочку, поудобней у борта села, сделала сла-а-а-адкую потягушку и каким-то внутренним слухом — аж зубы у кого-то скрежетнули! Оглянулась: на нее, вытаращив глаза оловянными тарелями, ошарашенно смотрели и конунг, и кормчий, и еще парочка таких же, с отвисшими челюстями.
Сначала чуть было в краску не бросилась — что-то непотребное подумали! Но похоти в глазах не прочитала — смотрели, как… Как на кого? Не поняла, насупилась и шмыгнула в трюм. Хотела величаво шмыгнуть, но уж как получилось… Вытаращились тут… девки не видели…
Видели они девок. Разных и в разном. Только вот… Надтреснутый, просоленный голос старого сказителя-скальда, слышанного еще до похода, лез и лез в уши, бил в глаза:
Длинновласою девой в короткой рубашке С серебром обережным на волосах, Приходит валькирия к воину павшему, С мечом двоеострым, на сильных ногах. И стройные ноги, и круглые груди, Чуть открыты живым, Но доступны герою — Ему как награда, Живым — как мечтанье! [2]