Рыбий Пуп следил, как женщина подписывает бумагу, как, опираясь на руку надзирательницы, выходит.
— Тебя будут судить, ниггер, — сказал Мэрфи. — Могут и вздернуть за такое.
Рыбий Пуп знал, что слова бесполезны, но ощущение, что все это совершается с кем-то другим, позволяло ему взглянуть на себя глазами своих тюремщиков, и удивительно было видеть, что столько белых потребовалось, чтобы сладить с одним перепуганным, сиротливым черным пареньком… Хуже всего, что девицу застали у него в комнате. Как тут будешь оправдываться? Стоит только заикнуться, что она пришла сама, — и ты уже злодей, ты оскверняешь чистоту и непорочность белых женщин и рискуешь вызвать подобным заявлением такую ярость, что тебя прикончат до всякого суда. Кантли ставил силки хитро, теперь не доказать, что он не заманивал девицу к себе. Чего же добивается Кантли? Чтобы его повесили? Или хочет упечь его в тюрьму, чтобы у него развязался язык?
Его повели по коридору, впустили в камеру, заперли. Он стоял не шевелясь, оглушенный. Неправда, не может быть! Но почему тогда вокруг него тюремная решетка… Его постигло то, чего он страшился больше всего на свете. То самое, что пытался предотвратить Тайри в ту далекую ночь, когда затащил его в публичное заведение Мод Уильямс. Он попал в беду, от которой для сыновей его народа нет избавления. Рыбий Пуп стоял так, пока держали ноги, потом в изнеможении опустился на жесткую койку.
Время от времени его ноги судорожно вздрагивали. Где-то сейчас его машина? Как бы связаться с Макуильямсом? Эмма уже знает? А Джим? Что, если полиция обнаружит погашенные чеки, замурованные в камине? У него так и не было ничего во рту с самого утра, а впрочем, он все равно не смог бы заставить себя проглотить хоть кусок, так съежился и отвердел его желудок. Усталость навалилась на него, тесня к стене, он задремал, должно быть, во всяком случае вдруг до его сознания дошло, что дверь камеры открыта и в двери стоит Кантли. Рыбий Пуп вскочил и бросился к нему.
— Начальник!
— Сядь на место, Пуп! — прошипел полный смертельной ненависти голос Кантли.
Рыбий Пуп попятился к койке и сел, не сводя с Кантли озадаченных глаз.
— Я не виноват, — пролепетал он. — Вы же знаете!
— Что ты за вздор бормочешь?
Рыбий Пуп заморгал глазами. Что он говорит, этот Кантли? Он ведь сам был при том, как его арестовали.
— Но вы же видели…
— Не о девке речь, — многозначительно сказал Кантли.
— Начальник, я ведь был…
— Где чеки, Пуп? Мне нужны чеки!
Рыбий Пуп глотнул. Значит, так и есть! Девица — только предлог, его схватили из опасения, что либо чеки у него, либо он знает, где они. Не о девице говорит Кантли, а о чем-то куда более страшном. Он должен либо отдать чеки, либо гнить заживо в тюрьме… Он закрыл глаза, собираясь с духом. Если вопрос стоит так, то пусть его сгноят в тюрьме — он не расстанется с чеками.
— Ты что, не слышал?
— Слышал, сэр.
— Так где они?
Рыбий Пуп открыл глаза. Он говорил как будто о чеках, но в каждом слове был он сам — человек, который ощущает себя поруганным существом.
— Начальник, нет никаких чеков! А то папа сказал бы мне… — с новым жаром, убежденно врал он. — Разве бы я вам не отдал — но нету!
— Ясненько. На измор заставляешь себя брать, так?
— Начальник, вызвольте меня отсюда. Я для вас все сделаю, что скажете. — У него теперь одна цель: вырваться на свободу, но не отдавать белому то, чего он хочет.
— Ишь ты, умеешь клянчить не хуже Тайри, — заметил сквозь зубы Кантли.
— Но я до нее не дотрагивался…
— Да брось ты об этом, — отводя глаза, протянул Кантли. — Где Глория, ты вот что скажи?
— Господи, понятия не имею. Чтоб я пропал.
— Ты представляешь себе, какое значение имеют эти чеки?
— Конечно, сэр.
— Если б ты знал, где они, то сказал бы?
— Я от вас, начальник, вообще ничего не стал бы укрывать.
К двери камеры подошел начальник полиции.
— Как дела?
— Не расколешь, — сказал Кантли.
— Что ж, пусть позагорает в одиночке. — Мэрфи отошел от двери.
— Пуп. — Кантли присел рядом с ним на узкую койку. — Я поставил Мод собирать за тебя подати. Когда выйдешь, тебя будет ждать твоя доля.
— Выйдешь, когда она заявляет, что будто я ее хотел изнасиловать!..
— Про это забудь. Мы с Мэрфи приятели. Выручим тебя, если и ты нас выручишь.
— Но как, начальник? Когда я ведать не ведаю ни про какие чеки!
— Ты кого-нибудь из знакомых Глории не знаешь?
— Нет, сэр.
— Пуп, тут речь идет о жизни и смерти. Нам эти чеки необходимо заполучить любой ценой! Пойди мне навстречу… Я прирежу ломоть к твоему наделу. Будешь собирать со всех бараков в Черном городе, королем заживешь среди своих… Давай только расхлебаем эту кашу.
— Видно, мне отсюда не выйти живым, — с отчаянием прошептал Рыбий Пуп. — Я ничего не могу поделать… Она говорит, что я завел ее к себе в комнату. Вы, начальник, знаете, — возможно, я дурак, но не настолько.
— Девка тут ни при чем, — сказал Кантли. — Устрой мне эти чеки — и утром же выйдешь отсюда.
— И потом, я ведь прямиком побежал к вам, — гнул свое Рыбий Пуп. — Неужели я побежал бы в полицию, если б был виноват.
— Не знаю, куда ты бежал, но только не ко мне, — равнодушно сказал Кантли.
— Вы же как раз выходили из машины…
— Меня там не было, Пуп. Ищи себе других свидетелей.
— Но вы заходили ко мне в квартиру…
— Уж не хочешь ли ты сказать, что я лгу, ниггер? — со зверским выражением лица перебил его Кантли.
— Нет, сэр, что вы…
Рыбий Пуп окаменел от напряжения. Если сейчас открыть, где чеки, его убьют. Ну а если их все равно найдут у него в комнате? Убьют, а сказать могут, что линчевали за насилие… Нет, черт возьми, остается рисковать.
— Ладно, убивайте, — безнадежно выдохнул он.
На него наползало холодное оцепенение, куда не проникает человеческий голос. Никогда больше не разговаривать, ни на что не смотреть, никого не слушать — довольно. Мир отвернулся от него, отвернется и он от такого мира. Тайри заманили в засаду и уничтожили, он остался один и не выдюжил. Хорошо, пусть и его не будет. Но он не выдаст им того, что знает!
Он все глубже погружался в забытье и очнулся, лишь когда Кантли тряхнул его за плечо.
— Обмозгуй это все, Пуп. Я еще загляну.
Он вышел.
Что ж, теперь это дело времени. Его так или иначе убьют, потому что говорить он не станет. Он вытянулся на койке, и сонный дурман смежил ему глаза.
XXXIX
Наутро он проснулся, весь налитой свинцовой тяжестью. За ночь он как будто успел забыть, что на свете бывают дождь и ветер и небо ночью одно, а днем другое. Да, надо было бежать из города, но эта возможность утрачена безвозвратно. Ссутулясь в своей унылой камере, Рыбий Пуп начал смутно сознавать, что в нем недостает чего-то, но не за счет способности думать и чувствовать. Те условия, в которых он вынужден был жить, обделили его какой-то чертой характера. Где-то близко брезжила догадка, что он сам некоторым образом стал пособником тех, кто навлек на него несчастье.
Рыбий Пуп был сыном народа, которому не достались в наследство воспоминания о доблестном прошлом как источник, питающий чувство собственного достоинства, не было у него и четкого представления о будущем, с которым грядет искупленье, а значит, не было и причин с надеждой смотреть вперед. Для него существовал только серый, убогий сегодняшний день. Бремя душевных привязанностей отягощало его не слишком, и все же его не манили превратности неизведанных путей, не влекла далекая и заветная цель. Ни один кумир в обозримых пределах не пленял его воображения, кроме разве что внешних примет стоящего над ним мира белых, которым он для самоутверждения рвался подражать. И не было у него ни традиций, ни корней, ни иной опоры, кроме разве что защитной черствости по отношению к себе подобным, без которой у него не хватило бы духу блюсти изо дня в день свою мелкую корысть; кроме личины, за которой он прятал свои истинные чувства в присутствии белых, да кроме тайной прихоти воображения, которую он, сам себе в том не признаваясь, мечтал исполнить.