На следующий день она отправила ему еще одну свою фотографию, где-то краешком сознания удивляясь сама себе — эту единственную в ее жизни настоящую тематическую фотографию она берегла покрепче того флакончика духов или бабушкиной старой ладанки.
И получила в ответ его. Конечно, не тематическую — и глядя на его фотографию, вдруг со всей очевидностью поняла — что этот человек никогда не был ни в какой Теме. Никогда не стегал розгами ни дочку, ни подружку, потому что не было у него в этой жизни ни дочки, ни близкой подружки. И никого-никого, никогда-никогда у него не было: столько пронзительной и плохо скрытой тоски было в глазах не старого, но уже крепко пожившего художника.
И вовсе не лавки, не плетки или растворы для замачивания розог нужны были этому милому человеку, перед которым на рабочем столе лежала тогда еще недоделанная Акулочка. Он жил в мире своих друзей, своих мягких и добрых игрушек, создавал им имена и характеры, отчаянно создавая и оберегая свой мир, чтобы в него хоть когда-то, хоть ненадолго, вошел настоящий, живой друг.
Вторым «прицепом» после его фотографии лежал рисунок. Тот, который она просила: девушка на лавке. Смотрела, пока рисунок не подернулся то ли рябью, то ли туманом — и девушка, и весь дом вокруг нее были прорисованы с такой любовью и тщанием, с таким уютом и теплой старательностью, что даже зависшие над ней розги казались мягкой мурлыкающей лапкой домашней кошки…
…Конечно, он сразу продиктовал ей свой адрес. Конечно, он будет рад ее видеть. Конечно, его двери всегда открыты для друзей, но…
Это плохо скрытое «но» читалось в каждой строчке и каждой букве — он верил и не верил, что она действительно придет, что это вовсе не легкий приватный треп, угасающий от кнопки «выкл».
Он не поверил даже тогда, когда близоруко сощурился, открывая дверь. Он не поверил даже тогда, когда принял от нее шубку, растерянно-торопливо подал расшлепанные мужские тапочки сорок последнего размера. Он не поверил даже тогда, когда, отчаянно краснея, Данка проговорила:
— Мы сейчас будем рисовать. Девушку под розгами. Чтобы без ошибок на рисунке было.
Кажется, не до конца поверил, даже приняв из ее рук не букет, а пучок прутьев.
Только когда она взяла со стола Акулочку и чмокнула в мягкий розовый нос, он, наконец, проговорил, несмело проводя рукой по волосам девчонки:
— А разве друзей… можно… наказывать?
Она не ответила. Развернула хулиганистого Хомячка носом к стенке:
— Не подглядывай!
Потом подумала, и повернула его обратно:
— Ладно, смотри уж. Друзьям можно все.
Они дружили долго и счастливо.
2004 г.
Серьги
Конечно, попытка вернуть украденные бабушкины серьги была изначально глупой. По крайней мере, Ксюшка в свои семнадцать лет никакими возможностями для этого не обладала — идти на конфликт с цыганами под силу разве что хорошо оснащенной уличной банде. Единственное, что было за душой у Ксюшки — упорство, больше похожее на упрямство. Серьги были старые, ручной ковки, реальной их цены Ксюшка тоже не представляла (хотя чувствовала, что немалая!) но уж очень обидно стало: зашли водички попить, пока бабка туда-сюда крутнулась, сережек и нет. Вместе со шкатулкой, но там еще бумажки всякие, может важные, может и нет, а вот сережки… Ее дожидались, в наследство, а тут вот какая история…
Может, погоревали бы и забыли, но на второй день Ксюшка увидала их на одной из цыганок, крутившихся на рынке. Дальше понятно — шум, гам, толпа визгливых черномазых лиц, кого-то куда-то потащили, кого-то толкнули, упали, снова завизжали и так далее — но даже в этой кутерьме Ксюшка запомнила эту цыганку и, порасспросив людей, поутру пришла в ставший за оврагом табор.
От такой наглости таборные обалдели настолько, что в растерянности даже показали кибитку своего барона. Он коротко рыкнул на галдящих баб, и их вместе с прорвой детишек словно ветром сдуло шагов за двадцать. О чем и как они говорили с Ксюшкой, нам не услышать, но видно, наговорила она цыгану много чего ласкового. От женского полу, да еще такого возраста, барон подобное стерпеть не мог, но и Ксюшка в запале беды не почуяла. Зато добросовестно пришла через два часа к заброшенной мельнице — аккурат в километре от табора, все за тем же оврагом. Там барон велел подождать, пока он виновницу найдет и золотые бабушкины сережки бедной безвинной девушке вот прямо как есть и возвратит…
Уже сидя на валуне у журчащей воды, Ксюшка вроде как засомневалась, однако вон мелькнула черная куртка, шнурками расшитая: значит, справедливый оказался барон у таборных, и вправду пришел к мельнице: высокий, похожий на бородатого Кощея Бессмертного, неспешно подошел, раскрыл ладонь: блеснули в кулаке сережки.
Ксюшка подхватилась с валуна, руку протянула, но барон снова кулак зажал:
— Ты смелая девка. Уважаю. За то, что не испугалась в табор придти, серьги верну. Мое слово железное. Но сначала я тебя научу, как говорить с мужчиной!
Через пару минут Ксюшка уже стояла под старой седой ивой, ее руки, плотно стянутые куском вожжи, были вскинуты вверх, и толстая веревка, перекинутая через сук, туго тянула вверх. Она даже приподнялась на носочках, что-то неразборчиво мыча сквозь засунутую в рот тряпку. Ноги девушки барон связывать не стал:
— Языком крутила, теперь вся покрутишься!
Закрепив веревку на стволе ивы, вплотную подошел к вытянувшейся перед ним Ксюшке:
— Насиловать не буду, мои женщины слаще тебя. Так что за честь свою не бойся. Ты вот этого бойся: этим языком я говорю с плохими женщинами. Видишь, какой длинный и хороший язык?
Ксюшка побледнела — в руке у цыганского барона как по волшебству возникла рукоятка длинного гибкого кнута, которой словно жил собственной жизнью: вот он свернулся кольцами, вот развернулся по всей длине. Мелькнул, словно косой срезав верхушки травы под ногами, заливисто свистнул большим полукругом и свистнул еще раз, уже короче, расчертив кору на стволе ивы.
Цыган почти не шевелил плечом: кнут играл, то как снайпер срезая один-единственный листочек на ветке, то, не долетев до цели, мягко возвращался к руке хозяина. Даже не думая о том, что такой «язык» может сделать с ней самой, Ксюшка заворожено смотрела на игру настоящего мастера.
Завершив короткое цирковое представление (оно стоило того!), цыган сбросил петлю кнута с кулака на запястье, освобождая руки. Неторопливо и аккуратно, начиная с верхней, расстегнул все пуговички на ее голубенькой блузке. Поцокал языком — руки-то наверху, не снимается… быстрым жестом фокусника появился нож — так же аккуратно, по шву, распорол рукава и бросил блузку на траву. Ксюшка промычала что-то сквозь забившую рот тряпку, барон успокоил:
— Заштопаешь. А не сумеешь — совсем плохая женщина, ходи с голыми титьками. Юбка — это хорошо. Женщина должна ходить в юбке, а не в штанах. Просто снять — и все…
С этими словами спокойно сдернул с девушки юбку, не обращая внимания на изогнувшееся тело. Теперь Ксюшка осталась только в лифчике, трусиках и босоножках. Сдернул бретельки лифчика, чиркнул лезвием, отбросил. Зажмурилась, когда цыган оттянул резинку трусиков и снова коротко махнул ножом. Тонкая ткань упала на блузку. Нож исчез, а барон удовлетворенно сказал:
— Будешь в туфлях. Никто не скажет, что тебя раздели совсем голую. А спина и задница должны быть голыми, когда с тобой говорит кнут. Сильно не крутись, иначе посеку титьки. Ну вот, девка-молодайка — сейчас я тебя научу говорить с мужчинами…
…Сначала ей показалось, что он резанул ее бедра ножом. Лишь спустя мгновение слух поймал короткий свист и резкий щелчок цыганского кнута, а тонкая «ножевая» линия боли зло охватила попу, затопив волной огня все тело. Только теперь Ксюшка поняла, что на ее ягодицы лег первый удар кнута, и что глухой звук в ушах — это ее собственный стон, рвущийся из-под кляпа.
Спокойно и размашисто он хлестнул снова, уложив жало кнута на пару сантиметров выше первого удара. Ксюшка вытянулась звонкой струной, рывком сжимая попу — но волной шла боль еще от первого удара. Когда растеклась и вторая полоса, ей захотелось сжать половинки еще сильнее, чтобы попа превратилась в маленькую точечку, куда не попадет этот страшный язык кнутовой боли… Она так и сделала — под свист третьего удара, сильнее, еще сильнее, и еще в три раза сильнее тиская полыхающий зад.