Она сказала ей правду — судорожные рывки и напряжение тела, резкие и страстные изгибы под пареными прутьями быстро, очень быстро выбили на спине и бедрах Ангелины капельки пота. Данка с кипящим желанием и чуть не стонами принимала вместе с ней каждый удар, стоя на коленочках в двух шагах от кушетки. Прикусив губы, смотрела, как вскинулся прут… Как замер над голым телом, чуть дрогнув длинным мокрым концом… Как незаметной линией просвистел вниз и оставил линию на бедрах…
— М-м-м… — тихо мучилась от желания Данка…
— М-м-м!! — куда громче отзывалась ей с кушетки наказанная девушка.
А потом был перерыв после тридцати розог и почти не заплаканные глаза Ангелинки, которая в голос, громко и бесстыдно, застонала уже на втором десятке. Как в тумане, была торопливая запись адреса и решительный отказ от услуг Лаврентия довезти до гостиницы: там, на кушетке, его ждала девушка. И Данка не могла себе позволить прервать их праздник, в котором оставалось еще ровно семнадцать прутьев. Потому что на полу, все-таки истрепанные, хотя все еще пригодные, лежали только три.
— Фантастика, — говорил Лаврентий, протягивая еще горячий прут сквозь кулак и протягивая на узкой, гибкой спине Ангелинки новую полосу огня. — Вот это розги… вот это порка…
Лишь мельком увидала Данка, всего один раз, лицо наказанной, когда та мотнула головой, приняв прут на лопатки. Увидала и поняла, как она лишняя…
Пока лишняя. Только пока!
Вернулась в гостиницу вовремя. И даже немножко «остыла», хотя в метро каждый брючной ремень бросался в глаза как змея на асфальте, каждая пряжка подмигивала отблеском холодного металла: ну будет тебе! Ох, будет! Ох, скорее бы…
Остыла, но не настолько, чтобы устало бросивший папку с бумагами на тумбочку Владимир Дмитриевич не присмотрелся к ней повнимательней. Данка сидела возле кровати, послушно сложив на коленях руки, упорно уставившись в сорок седьмой канал телевизора и внимательно изучая лекцию по атомарной физике на английском языке. В просторном гостиничном номере даже дикторский английский не мог заглушить наглого кошачьего мурчания…
Самый Любимый В Мире Шеф обошел Данку кругом, огладил взглядом знакомые плечи и туго прижатые к табуретке едва загорелые бедра. Никакого фартучка. Не в гостях. Голая и ждущая.
А подарок — вот он, на кровати. Гонорар лучшему в мире эксперту. Та самая плеть с тремя хвостами…
Пять дней спустя Дмитрич кивнул головой на Ангелину с Данкой, слово в слово повторив сказанное тогда Лаврентием:
— Ты прав. Точно две сестры…
— У тебя зато эксперт.
— А у тебя ангел.
Они рассмеялись и хлопнули друг друга по плечам.
Переглянувшись, зарделись и хихикнули девчонки. И вернулись к важной работе: готовить пареные розги. Самые лучшие в мире. По сорок девятому рецепту от эксперта…
2005 г.
Фон Данка
Довольно длинные и непривычно темные прутья лежали на густой металлической сеточке над широкой кастрюлей. Бурлила вода, вздымая ароматные от какой-то травы клубы пара, а прутья жадно сосали этот пар, на глазах наливаясь тяжестью и гибкостью.
— М-м-м… М-м-м и ух!!! — это была черемуха, прут сам по себе тугой и беспощадный, а уж пареными!
Данка почти незаметно сжала под платьем свои горячие от стыда и уже бесстыдно голые половинки — но Мирдза прекрасно заметила это ее «почти незаметное» движение и ободряюще расплылась в широченной улыбке.
— От его руки не страшно… Я знаю…
— Я тоже знаю.
Полная рука коснулась ее покрасневших щек:
— Ну, не стыдись так… Это же от большой любви девушка вот так тело дарит! Не как все, а на сладкие муки.
Акцент у Мирдзы почему-то почти пропал. Или Данка уже привыкла к ней за эти полчаса по сути первого и настоящего разговора?
— Да-а… я знаю.
— И я знаю.
— Я прошу его часто, а он никак… — редко-сбивчиво начала говорить, но Мирдза вновь поднесла руку — уже к ее губам:
— Молчи, ваше это ваше. Это ему решать. Телом уговаривай… А не умеешь — так и не пытайся!
Данка послушно замолчала, кивая в знак согласия. Да, наше это наше… А телом? Прошибешь его, как же… А вот прошибу! Снова глянула на прутья, которые совсем скоро станут розгами — скорей уж они прошибут… Ну и пусть!
Деловито повернув их, Мирдза спросила:
— А уздечку тебе дать?
Данка непонимающе посмотрела.
Мирдза выпростала из-под передника короткую круглую деревяшку с завязками.
— Это ведь пареная черемуха. От нее ты будешь отчаянно кричать, а ему это не понравится. В рот возьмешь…
Данка замотала головой:
— Нет… я даже под соленками редко кричу…
— Смотри сама, тебе виднее. Черемуху же, говоришь, пока не пробовала…
Черемуху она и вправду не пробовала, но домашние прутья краснотала, да еще замоченные в старой кадушке! Судорогой воспоминаний снова свело бедра.
Оххх…
Вентспилс встретил неприветливым моросящим дождиком. Данка поежилась под коротким плащиком, вдохнула мокрый воздух и повторила про себя всплывшие откуда-то строчки: «Балтика встретила привычной холодной сыростью». Смотреть на самую что ни есть Балтику долго не пришлось — да и леший с ней, все равно потом в Юрмалу, насмотрюсь, а тут пора за Дмитричем, вон уже машет.
Несмотря на малые размеры аэропорта, среди встречавших наблюдалась европейская цивилизация — таблички с именами, плакатики, букетики цветов — она даже слегка растерялась, когда такой же нежно-голубой букетик был вручен и ей. Дядька пудов эдак на десять-двенадцать с самоварно-красной физиономией под смешным беретиком вежливо протянул цветы, изобразив нечто вроде сдержанного поклона. Владимир Дмитриевич едва заметно кивнул: бери, это тебе. Приняла, стеснительно заулыбалась, а Самовар уже приглашающим жестом показал в сторону выхода. Показал не ей, а Дмитричу — причем умудрился при этом изобразить куда более щедрый и куда более почтительный поклон.
Зачем и почему они за пару дней до Юрмалы решили завернуть в этот уголок Латвии, Данка пока толком и не поняла. Где-то что-то он обронил про дела, про «хозяйство, которое глаза требует», а что тут за дело и что за хозяйство, ей честно говоря было по фигу. Ну, почти совсем по фигу — тем более, может, человек просто решил просто на родине побывать. Так сказать, на исторически-настоящей. Села сзади на сиденье довольно потрепанной, но все-таки иномарки, уткнулась носом в покрытое капельками стекло — все равно интересно! Названия ну совсем не наши — Латгальс, Видзиене… и дома то почти привычные, то ну прямо совсем буржуйские. Дома кончились быстро, машина нырнула в сосняк. Тут, в лесу, было «знакомее» и привычнее — хотя даже сквозь дождик сосняк казался каким-то прозрачным и звонким. Просторным, что ли…
Подвал-то был почти и не подвал — верхняя половина окошек, обложенных камнем, торчала над землей. Но зато решетки на окошках были самые что ни есть — толстенные, кованые, хотя и сожранные на треть древней ржавчиной. Тусклые лампочки под потолком, сказочные тени в углах… Нет, тут точно должен быть подземный ход! Ну не может не быть… может, там, за невероятно огромной бочкой? Нет, там только всякая дребедень, свалка деревяшек, поверху какая-то шестеренка и… Ух ты!
Данка присела, нерешительно потрогала толстую старую доску с характерным полукруглым вырезом. Потянула, потом сильнее. Чихнула от пыли, испуганно оглянулась на дверь — грохот развороченной свалки — и окончательно округлила глаза: вытащенная доска оказалась верхней частью от той штуковины, которую тыщу и один раз видела на всяких сайтиках, дравингах и клипчиках — вот для головы, вот для рук, вот закраины для веревок… старая, тяжелая, настоящая! А где низ? А где сама штуковина? Ну, на которой стоит колодка? А где цепи?
Беглый осмотр свалки за бочкой ничего не дал. Еще раз испуганно глянула на дверь, почему-то покраснела и прошла чуть дальше. Ух ты… Дверка… В темницу! Или допросную! Окованная таким же старым железом, как решетки на окнах — и замка нет. Но в пол вросла намертво. Танком дернуть? Да уж, не Данком… Оставила пустую затею, снова посмотрела на верх колодок. Аж губы прикусила: м-м-м… Вот тут, в этом самом мрачном подвале, ждали своей участи зажатые в колодку прекрасные пленницы… или юные крестьяночки… а вон оттуда входил, обязательно в кожаном фартуке, дядька размерами с того встречавшего Самовара… Бултыхал в кадушке мокрыми тяжелыми прутьями… Оглаживал рукой обнаженные, вздрагивающие от страха бедра… Задевая потолок, вскидывал пук розог… м-м-м…