С картами вышло не совсем гладко – в первую очередь потому, что Лайос не знал арабских цифр, все время их путал и Жене приходилось ему подсказывать. Закончилось тем, что они вдвоем играли за одного, но тем не менее разбили Пата в пух и прах.
- Кому не везет в картах... – сказала Женя, подмигнув Пату.
- Тому что?
- Сам знаешь.
Пат усмехнулся углом рта и снова глянул на часы. Было уже два пополудни – за картами время пролетело незаметно.
- Так, я побежал.
- Пат... – Женя смотрела на него серьезно и грустно. – Ты только постарайся... вернуться, ладно? И будь осторожен.
- Будет сделано, шеф, – Пат приложил руку ко лбу и отдал честь. – Я кваса возьму, а может и покрепче, если получится.
- Лучше мороженого, – сказала Женя. – Шоколадного. А с “покрепче” давай повременим, тем более, что и праздновать сейчас нечего.
- Запомним – шоколадного. А тебе? – повернулся Пат к Лайосу. – Спроси у него.
- Ему – на твой выбор, – сказала Женя, в упор и без тени улыбки смотря на Пата.
Выйдя на улицу, Пат глубоко, с облегчением вдохнул нагретый солнцем пыльный воздух с ощутимым запахом гари. Так, позвонить Виктору Кузьмичу – нужно как-нибудь аккуратно узнать, не выяснилось ли чего новенького из фетисовских бумаг. А потом где-нибудь посидеть... привести мысли в порядок.
Корибанов сперва отбил звонок. Но минут через десять мобильный зажужжал в кармане.
- Нет, ничего нового, Петруша, – ответили в трубке. – Как раз тут обедаю, заходи, угощу. Ты ж голодный.
Петруша – хорошо бы его и вправду звали так. Чем думали родители, называя его именем, в современности громоздким и нелепым, как античная ваза в кухне коммуналки. Притворяясь перед самим собой, что ничуть не радуется приглашению начальника райотдела, а идет туда лишь по необходимости, Пат свернул в переулок, спеша самым кратким путем добраться до недорогой столовой, где сейчас должен был обедать Виктор Кузьмич.
Корибанов выглядел усталым – хуже, чем сегодня утром. Они ели обвалянную в сухарях едва теплую подошву, явно по ошибке носящую название шницеля, заедали картофельным пюре и запивали неожиданно вкусным и наваристым компотом.
- Ничего нового, – сказал Корибанов. Потом, тщательно взвешивая каждое слово, добавил: – Фетисов, к сожалению, сбежал. Ищем. И будем искать. Больше, прости, ничего не могу тебе сказать.
Сбежал! Пат живо припомнил сегодняшнее раннее утро, больницу...
- Виктор Кузьмич... – он, волнуясь и запинаясь, рассказал все о том дне, когда они с Женей залезли в подвал музея и увидели, что бетонная статуя фетисовской работы потрескалась. И как они очистили тоненький слой бетона с лица и рук статуи и обнаружили под ним мрамор. Сейчас он уже не думал, как бы протянуть время – думал только о том, что Фетисов, убийца, находится на свободе.
- Я буду держать тебя в курсе, – разделавшись со шницелем, Корибанов встал. – И если что-то еще вспомнишь – звони мне, не раздумывая. Понял?
- Понял, – кивнул Пат. – Спасибо, Виктор Кузьмич. И за бабушку тоже.
- Иэххх... – как-то горлом, жалко выдохнул Корибанов. На мгновение Пату показалось, что он готов обнять его, притиснуть к себе – как сына... или внука.
Улица была тиха. Тих и почти безлюден был весь городок – в клубе сегодня было пусто, Владимир не встречал на улицах обычных “летних мальчишек”, как он их называл про себя – с исцарапанными ногами и болтающимися, как флаги, слишком широкими шортами повыше колен. Это было внутреннее и, наверное, не совсем правильное его убеждение – чем более расхристанным выглядел человек, тем более у Владимира было к нему доверия.
Но сегодня на улицах не было никого – ни расхристанных, ни аккуратно прилизанных. Весь городок словно затаился, попрятался. Лишь пару раз Владимир видел людей, шныряющих, как мыши, из магазина или в магазин. Страх повис над городком; идя вдоль заборов, он несколько раз замечал опасливый и любопытный глаз в щели, но стоило приблизиться, как глаз тут же пропадал. Страх...
Самому Владимиру тоже было страшно. Уж перед самим собой-то не соврешь – храбрецом его не назвать. Серега в гробу и еще трое погибших. И услышанное сегодня краем уха от клубной уборщицы – о том, что напали на хранительницу музея. “Ольховская она”, – буркнула уборщица так, будто это все объясняло.
Ольховская... Из тех Ольховских – у Владимира из головы не выходил разговор со скульптором, что-то недоговоренное свербело, не давая покоя – и как-то так получилось, что ноги сами занесли его на тихую, выходящую на дорогу к оврагу улочку, носящую странное название “Мореходная”. Хорошо, должно быть, жить на улице с таким названием – даже если поблизости нет и признаков моря.
Опечатали дом Фетисова, опечатали музей, осмотрели все до последнего уголка. – Фигуры вроде тут были, – говорил сосед скульптора, показывая дрожащим грязным пальцем на заросли полыни и бурьяна. – Вроде... были. А мож и нет...
В доме нашли остатки разбитого бюста, несколько заготовок ног и рук, пару глиняных голов и огромное гипсовое ухо, от которого Вольмана передернуло. А вот в подвале музея нашлось нечто поинтереснее – папка с набросками и старая-престарая толстая записная книжка формата примерно А4 с плотными, будто пергаментными страницами, исписанная витиеватым малоразборчивым почерком с ятями и твердыми знаками.
- Куретовский? Да, я. Ты нужен и срочно. Руки в ноги и дуй в райотдел, пропуск я тебе выпишу.
- Живоглот ты, Вольман, – проворчал Алекс, войдя в кабинет. – Я с раннего утра на ногах, только вот... Что это?
Он, как учуявший след гончак, бросился к столу и уставился на раскрытую записную книжку. Потом прошипел какое-то проклятие, метнулся к открытому стеллажу и вытянул из пачки сразу несколько листов тонкой писчей бумаги. Быстро застелил стол и, держа через бумагу, аккуратно перенес записную книжку на расстеленные листы.
- Варвары! Вандалы... ну нельзя же так! У тебя папка чистая есть?
- Я ее в файл вложил, если ты не заметил, – Вольман откинулся на стуле и заложил руки за голову. – Там такая бумага – нас переживет.
Алекс опомнился и смущенно ухмыльнулся. – Привык на студентов гавкать – они, крокодилы, чуть не бутерброды могут есть над книгами, бибилиотечные бабушки, сам понимаешь... не всегда могут уследить. Теперь у меня рефлекс.
- Расшифруешь – угощу не только бутербродами, – посулил Вольман.
Воцарилась тишина – Куретовский осторожно, берясь за верх страницы, листал, шевелил губами, иногда заносил что-то в свой блокнот.
- Жорка, это же та самая статуя! – воскликнул он. – Помнишь, я рассказывал. Местный умелец представил на конкурс, ее забраковали и свезли потом в музейный подвал.
Вольман подошел и встал сзади, глядя через плечо Алекса. Набросок в записной книжке был сделан пером, по-видимому, теми же самыми чернилами, которыми был записан и весь текст, а потом повторен мягким карандашом, уже много тщательнее.
- Это какие-то... записки сумасшедшего, – продолжил Алекс. – “Кровожадный черный март... эта сжигающая чуждая воля... не могу противиться, пусть лучше...” И дальше – все, записки обрываются.
- А автор записок – один? Как по-твоему? Ясно, что ты не графолог...
- Ты хотел сказать – не палеограф...
- Неужели настолько старо?
- Первые страницы вырваны, а на тех, что есть, вымараны даты, – заговорил Куретовский, будто читая лекцию. – Точнее скажут ваши эксперты, но мне кажется – даты вымараны теми же чернилами, которыми велась запись. Но почерк, манера письма одного времени – николаевского примерно. Видишь, характерные надстрочные и подстрочные росчерки. И в то же время почерк индивидуален, почти прям – прямо тогда уже почти не писали, перешли к косвенному, наклонному письму. И вот эти росчерки – их называли “сабли”, – характерны для южан. Скорее всего автор – выходец из здешних мест, здесь учился писать.