- Так когда “тогда”? – нетерпеливо спросил Вольмен.
- Судя по событиям – 30-40 годы XIX века. Некто, входивший в состав экспедиции, посланной от Академии художеств по Высочайшему повелению...
- Алекс, не издевайся!
- Не буду. Это, очевидно, та самая экспедиция, что привезла украшающих набережную сфинксов. А автор записок – морской офицер, судя по упоминанию вахт и мореходных терминов, – прихватил из Александрии еще и статую. Жертвою обаяния которой и пал, то ли навсегда утратив рассудок, то ли все же потом вернув его на место.
- Снова чертова статуя!
- Снова, Жора.
- А ты знаешь, что бетонные обломки, найденные нами в подвале музея, имеют странный вид: одна сторона как будто нормальная поверхность скульптурной формы, а другая – гладкая, почти отполированная. Будто облегала что-то очень гладкое, – сказал Вольман, не глядя на Куретовского, уставясь прямо перед собой. – Я попытался сложить – бетонная одежда, бетонная пилотка, куски подставки...
- Постамента.
- ...но ни одной детали руки, ноги, лица. Этот бетон, как снятая одежда. Сброшенная одежда...
После столовой Пат почувствовал себя отяжелевшим и довольным. Путь к сердцу мужчины лежит через желудок – утром же в его желудок не лезла ни яичница, ни колбаса, ни сыр с хлебом. А сейчас было хорошо, и даже на душе как-то спокойнее стало.
Он не спеша дошел до парка и сел на первую попавшуюся скамейку в тени. Не было ни души, но в такой жаркий день это не казалось чем-то необычным.
Слабое дуновение ветерка снова донесло запах гари. Обыкновенный запах, сказал кто-то в сознании Пата. А вот другая часть сознания была удивлена. Как ему раньше не замечалось, что в Н. воздух пропитан этой горьковатой вонью? Вроде ж и городок ни разу не промышленный, один полуживой консервный завод на отшибе и все. Запах горящего дерева становился все отчетливее. На какой-то момент воздух словно сгустился, и Пат услышал отдаленный гул пламени...
- ...Корабли горят! – это говорит он, Пат. Это его голос говорит на том же самом языке, что и Лайос с Женей. Лайос? Какой еще Лайос, для чего тут детское прозвище?..
- Корабли! Лувийцы добрались до кораблей!
- До чьих? – спокойные серые глаза впитывают отблеск светильников. Теплые рыжие огоньки пляшут на сводах шатра, и вверх уходит дым. А сильная рука со сбитыми костяшками пальцев лежит на лире...
- Неужели ты ничего не сделаешь? Ты бок о бок сражался с этими людьми почти десять лет, неужели ты спокойно будешь смотреть, как их убивают?
- Друг мой, я достаточно ясно понял их, когда они жаждали человеческой жертвы, когда кричали “Убейте деву!” – лишь для того, чтобы доплыть сюда и поживиться. А теперь, когда их царь оскорбил меня – нет, во мне нет к ним жалости.
- Поживиться?! А сам ты...
- А сам я не лучше их. Но я знаю, что мне не уйти от этих стен живым, оттого, быть может, мне легче. Все, о чем мне стоит заботиться – чтобы посмерть обо мне осталась слава. В таких войнах, дорогой мой друг, каждый сам за себя. Я – за себя.
- Тогда позволь мне... взять твои доспехи и шлем.
- Для чего непременно мои?
“Не надо! Не иди, останься!”
- Лувийцы примут меня за тебя и разбегутся как зайцы. Увидя твой шлем и его белое оперение, твой щит, кованый не руками людей, но руками богов...
- Я не узнаю тебя, друг мой! Никогда еще не говорил ты так пространно и витиевато. Не хитрый ли советник царя надоумил?
- Гордость тебя ослепила – неужели и во мне ты видишь врага?
- Нет, не вижу.
Перевалившее через полдень солнце стучало в прикрытые веками глаза, но где ему было достучаться...
- Хорошо. Бери доспехи.
Бронза кажется живой, на миг шевельнулись под пальцами выпуклые чеканные фигурки сражающихся.
- ...Погоди, я помогу тебе застегнуть. Иди, раз решил. Но прошу, не дай себе увлечься. Война как бурный поток или как женщина – стремится поглотить, унести. Боги насмешливы и лукавее смертных. Отгони лувийцев от кораблей и возвращайся немедленно!
- Так и сделаю.
(Я в твоих доспехах... в доспехах любимца богов, чья судьба уже предначертана нитями и скрижалями Трех Великих. Тебе еще не время умирать, а ведь я в твоих доспехах, в твоей личине – это ты, ты сам!)
- Иди. Да хранят тебя боги!..
...Прогрохотавшая мимо парка мусоровозка подняла облако белой пыли, которая повисла в нагретом солнцем воздухе и должна была оседать еще долго. Пат глянул на часы – это он полтора часа потерял, на сны и на мечты? Первым порывом было вернуться. Войти в комнату, сказать... сказать на том самом языке... черт его знает, что за язык!.. Я вспомнил, сказать. Вспомнил, как плясали багряные отблески светильников на блестящих боках шлема, на чеканном нагруднике, на щите... Как изо всех доспехов и оружия лишь на копье не стало сил, и копье пришлось оставить в шатре. Копье мог поднять только он... Воинам скорбь несущий; Пату копье его было не по руке.
Сказать, что тогда впервые показалось, – он, Пат, юнец рядом с умудренным опытом и жизнью воином. И неважно, что годами Лайос был тогда моложе. Но это впечатление длилось лишь до тех пор, пока Пат не вышел из шатра, пока за ним не опустился с шелестом тяжелый полог. Он старший и сейчас он – вождь. И ведь это его просили быть советником юному царевичу. Его, как более старшего и более рассудительного.
Войти в комнату и снова увидеть это красивое мужественное лицо. Похорошевшее, в сравнении с тем, каким он его видел... или помнит... или каким оно ему примстилось. Бабушка как-то сказала, что мертвые делаются краше день ото дня – нашей памятью. Видно, крепко помнили Лайоса, если он смог похорошеть, подумалось с неожиданной теплой нежностью.
Итак, войти – как входил он, Пат, когда-то в шатер, рывком перебрасывая через себя тяжелую ткань полога. Со смехом помогали они друг другу снять доспехи, еще хмельные упоением боя, еще разгоряченные победами. А потом... потом шатер ли или открытое звездное небо походного бивуака становилось свидетелем того, как они любили друг друга...
Нет. Пат остановился – а как же Алекс? Как же то ощущение чуда, которое отчетливо помнилось утром? Это было важнее, много важнее всех вспоминаний и воспоминаний. Руки сами потянулись к телефону, и Пат даже не удивился, когда за миг до того, как он активировал “Контакты”, мобильный разразился чистой трелью.
- Привет. Это... Алекс Куретовский.
Как видно, говоривший сделал над собой усилие, в его голосе Пат уловил смущение, от которого зажмурился, как обласканный кот.
Владимир постучал в ветхую калитку – в прошлый раз она просто открылась, стоило ему коснуться ее. Но сейчас калитка была надежно прикручена изнутри проволокой.
- Нил Прович! – крикнул Владимир, с трудом вспомнив мудреное имя скульптора. “Елисей, тебя в садике не дразнят? – Кто – Нил с Калистратом?” – припомнился ему анекдот. Новомодная манера нарекать детей такими вот исконно-посконными именами вызывала у Малковича отвращение. Как и имя сестры. “Клеопатра” – чем думали родители, нарекая так веселую жизнерадостную толстушку-сестренку, понять было невозможно. Одно хорошо – намучившаяся с собственным, сестра назвала племянницу самым обыкновенным именем.
- Фетисов! Нил Прович! – стукнул Владимир посильнее.
- Чаво стучишь? – донеслось откуда-то из-за густых зарослей полыни и темного безобразно разросшегося куста. – Чаво надо?
- Мне бы Нила Провича, – к кому обращаться, Малкович не видел, но голос был точно не фетисовский. В кустах послышалось недовольное шуршание.
- Нету яво, – неприязненно буркнул голос. – Нету.
Опустив глаза на калитку, Владимир только сейчас заметил бумажку с синей яркой печатью, скрепляющую проволоку, которой была примотана калитка.
- Замели твово Провича, – будто иллюстрируя увиденное, проскрипел голос из кустов. – И все забрали.
Только сейчас Владимир понял, чего ему недоставало в заросшем дворе Фетисова – выглядывающих там и сям голов и фигур. Трава была примята, кое-где выдрана с корнем, будто тащили что-то тяжелое.