Мы с извозчиком не разговаривали. Он сам это предложил, заявив, что люди, умеющие пить, не должны терять время на болтовню, особенно если они стары и мудры. Я, сказал он, стар и умен. Вы, уважаемый, тоже в годах и в своем уме — что же нового и интересного можем мы сказать друг другу? За эту мысль я поставил ему еще целых сто граммов рябиновой, и мы покатили дальше унылой рысцой. Извозчик подбадривал свою клячу, добродушно покрикивая и совсем безобидно помахивая кнутом над ее костлявым задом.
Я попросил, чтобы он еще раз остановился — возле кошелок и ведер уличной торговки цветами: надо было привезти Люции Шимонек букет ради встречи — и купил, причем по дешевке, пять белых, уже малость перестоявших, но действительно прекрасных роз.
Два высоких куста таких же самых роз, названия которых я уже не помню, но которые вижу отчетливо — как они расцветают в лучах июньского солнца, — росли под окнами нашего дома, выходящими на восток, со стороны улицы.
Десятка полтора первых роз с обоих этих кустов обычно возлагались у алтаря в левом боковом приделе костела, у алтаря с огромным изображением Иоанна Евангелиста, ради спасения моей младенческой души.
Добрый отец мой — ибо таковым считал я тогда огородника Мартина — поручил мне уже в раннем детстве самому присматривать за набухающими в начале июня бутонами. Он показал мне, какой толщины бутоны срезают, чтобы цветы получались пышными и красивыми. Поэтому я осматривал кусты каждое утро и наконец оповещал во весь голос, что настала пора. И если отец находил, что я прав, то шел за большими ножницами и подсаживал меня вверх.
Я резал ветки, смеясь от радости. А было это, пожалуй, вскоре после моей тяжелой болезни — спустя месяц, а может, год или два. Во всяком случае, я был еще очень слабый.
Маленький и слабый, куда меньше и слабее других моих ровесников. У меня хватало сил едва на несколько веточек, поэтому отец, улыбаясь, ставил меня на землю и уже сам осторожно срезал необходимое количество раскрывающихся бутонов.
А я с восторгом и уважением глядел на его большие, сильные руки, которые так легко управлялись с толстыми ветками и тяжелыми ножницами.
Потом розы ставили в ведро со свежей водой, отец возвращался в огород к своим грядкам, а меня мать переодевала в белую рубаху, чистые штаны и приказывала чистить до блеска башмачки.
Были это дни солнечные, первые теплые и ясные дни июня. Мать надевала праздничное платье — была ли то пятница или вторник, день лошадников, — и мы отправлялись в костел. Я нес букет белых роз, а мать — специально предназначенную для таких случаев великолепную обливную крынку.
Мы отыскивали в ризнице причетника, а потом — испросив у него разрешения и с его помощью — возлагали белые цветы к алтарю моего патрона, Иоанна Евангелиста, молодого господина в длинном королевском одеянии.
Причетник удалялся. Мать преклоняла колена, чтобы помолиться тихо и смиренно, я же занимался поисками на картине каких-нибудь благоприятных для меня знаков. Порой на лик Иоанна падал солнечный луч, но этого я не любил, поскольку при ярком освещении явственно обнаруживался небольшой, но конфузный изъян в его внешности.
Художник, щедро облачивший Иоанна Евангелиста в пурпурные шелка, бархат и золото, не справился со своим делом. Почему-то оставил у святого весьма заметное косоглазие. Об этом вроде бы не говорили, но, когда я спросил, всегда ли Евангелист был таким косоглазым, отец покатился со смеху.
Зато мать отчитала нас обоих очень резко и сурово за неуважение к вечной и безграничной славе любимого ученика Иисусова.
Отец мне тогда подмигнул украдкой, а я убежал в сад, потом на опушку поглядеть, как из-за леса выплывают белые июньские облака, точно стадо белых волов, медленно и с тихим стоном, которого, впрочем, не было слышно с такой высоты, да и слишком шумели птицы.
Сколько бы раз ни распускались навстречу солнцу оба высоких куста белых роз, даже в более поздние годы, мной овладевала буйная радость.
Шел июнь. Близился день моего патрона, Иоанна Евангелиста, вместе с его праздничной ночью. Отец не очень-то заботился о том, чтобы одарить меня чем-то большим, нежели конфетка, леденец или кусочек медового пряника. Но мать всегда вспоминала в тот день о прекрасном обычае: я получал от нее в подарок то иконку, то ремешок, то новую куртку с отложным воротником или толстые носки, которые тут же убирались в шкаф до зимы, но все же доставляли мне большую радость.
Отец со временем привык к этому обычаю, но особенно старался не пропустить дня святой Агаты. Всегда с огромным состраданием и любовью смотрел он на младшую мою, колченогую сестру, у которой и лицо было не из красивых, и походка утиная, и не находилось веселой улыбки для людей. Огорчало его, что лишь одно она умела хорошо делать — это молиться да бить поклоны перед изображением скорбящего Иисуса. Однако с матерью они об этом не говорили. Мать жалела свою меньшую, но и отчасти презирала. Спокойно, деловито обсуждала она с приходским ксендзом и викарием уже тогда проявившуюся у бедной малышки склонность пойти в монахини.