Но я знаю, что отец не желал такой судьбы для младшей дочери. Как-то я подслушал его разговор с Агатой солнечным июньским днем, за кустиками клубники, под огромным ореховым деревом, которое росло на границе нашего огороженного сада и ксендзова луга.
Отец вернулся тогда с базара веселый, с раскрасневшимся и потным лицом. Мне он привез сдобную булку, Агате — целый пакет розовых карамелек, а себе — высокий кувшин золотистого пива. Пошел он с этим пивом под ореховое дерево, вызвал из дома Агату (чтобы принесла ему белую кружку с изображением старого императора) и начал беседу с тихой и послушной дочерью.
Она сидела подле него, смиренно слушала. Он же долго и обстоятельно растолковывал несчастной девочке, что свезет ее как-нибудь к знаменитым докторам, которые вылечат ее больную ногу, и тогда она станет самой прекрасной девушкой во всем городе и всей округе.
А поскольку в округе люди знают кто да что, от женихов не будет отбоя.
Так он ей растолковывал, а мне очень эта мысль понравилась, и я вместе с отцом радовался будущему счастью Агаты, а под конец не выдержал и в волнении бросился к ним обоим, горячо обещая, что уж сам позабочусь, чтобы Агата удачно вышла замуж, и лучше всего за офицера или начальника станции.
Отец схватил меня на руки, поднял вверх.
— Поклянись! — крикнул он. — Ты…
Я воздел два пальца, а он поставил меня на землю, налил полную кружку и велел нам выпить: Агате немножко, остальное мне.
Мы послушно выпили. Тогда отец привлек нас к себе. Мы были необыкновенно счастливы, ибо он очень редко вот так по-отцовски обнимал нас.
— Ты поклялся? — снова спросил он.
А когда я повторил клятву, Мартин торжественно провозгласил:
— Живи долго и счастливо, сынок.
Так он сказал.
ГЛАВА ПЯТАЯ
К лесу мы бежали вверх по склону. Занимался рассвет, ясный и прозрачный, как всегда в конце сухого лета. Возгласы офицеров и рыканье Собика вытолкнули нас из старого окопа, где мы дожидались своего часа. Мы переправились через мелкую речушку, перемахнули канаву и серую от пыли, обсаженную ветлами дорогу. И бежали теперь прямо к лесу, который нам велено было взять. Бежали по широкому, не изрезанному межами, вероятно помещичьему, полю.
А лес был все ближе и словно бы все дальше, поскольку кочковатый склон круто вздыбливался до самой купы старых грабов, откуда то и дело доносилось басовитое тарахтенье русского станкача, связывающего почти весь правый фланг нашей растянувшейся цепи. Очереди раздавались все отчетливее и ближе — третья, восьмая, пятнадцатая. Я считал и думал: еще жив. Хотя то тут, то там слышались знакомые голоса, полные предсмертной муки.
Я старался держаться поближе к сержанту Собику: так он велел перед атакой, да и мне самому хотелось этого. Я хотел, чтобы он заметил и понял, что я уже не ведаю страха. И порадовался за своего названого племянника, который не стреляет вслепую, а, выявив основную огневую точку на данном участке, упорно и ловко продвигается вслед за своим командиром и наставником к грохочущей купе грабов. Одна, потом вторая очередь прошили воздух над самыми нашими головами. Весь лес трещал от пулеметной и ружейной пальбы. А мы подбирались все ближе и ближе.
До цели оставалось уже не более сорока-пятидесяти метров, а у меня были почти полны подсумки и примкнут штык. Я не чувствовал ни усталости, ни страха. А только нес в себе холодную ненависть к людям, засевшим в лесу. Ведь тут они преграждали мне путь к свободной и независимой Польше. Им было велено убить меня. И благодаря этому приказу они, чужие и грозные, стали моими смертельными врагами. Их пулемет и плотный ружейный огонь заставили залечь большую часть нашего правого фланга в молодой ржи, пестревшей кровавыми следами. Я понял: мы должны подняться для самого трудного, последнего броска. Мы двое — я и Собик — должны сделать это любой ценой.
Я подполз к нему. Прямо над нами с дьявольским визгом прошла пулеметная очередь. Я сказал себе: твой час пробил. Еще мгновение, и ты рванешься с гранатами к этим старым грабам. А еще подумалось, что наверняка нынче вечером засядет Собик за письмо, которое снесет на Закостельную улицу мрачный и притихший почтальон Выкрутас. Мать зальется горькими слезами, но все же будет горда, что единственный ее сын сложил голову под сенью польского знамени, в рядах польского легиона.