Ибо Эзехиль ничего не боялся. Ему, очевидно, неведомо было чувство страха, и эта его тихая храбрость быстро отбила у нас всякий вкус к забаве. И когда Задница Гаррис в шестой раз пустил струю табачной слюны прямо под ноги Эзехилю, я сказал «хватит».
— Подотри-ка, Гаррис, — сказал я.
Эзехиль вежливо запротестовал: он и сам весьма охотно вытрет это пятнышко.
— Подотри, Гаррис! — повторил за мной Маэки, финн из Турку.
Гаррис не только навел порядок там, где насвинячил, но и после короткого совещания по единодушному требованию присутствующих должен был заплатить штраф за нечистоплотность и хамское поведение, иначе говоря, выставить на стол литровую бутылку виски «Джонни Уокер» из личных запасов — без права участия.
Квакер наотрез отказался пить, к тому же он обещал отдавать в пользу каюты положенную ему норму спиртного. Это уже был второй большой шаг к тому, чтобы мы признали в нем человека. И потому сразу же после первой рюмки мы спросили его: откуда ты здесь взялся?
— Из Питтсбурга, — ответил он и деловито, без прикрас сообщил кое-какие данные о себе, точь-в-точь как для анкеты Морского ведомства: дата и место рождения, имена родителей, образование, вероисповедание, профессия, гражданское состояние, национальность, гражданство, политические взгляды, краткая биография.
Мы слушали. Скучно все это было и бессмысленно, словно житие амебы. Мы, однако, слушали внимательно, затаив дыхание, ибо через тридцать шесть часов «Абердин» отправлялся в очередной рейс, а большинство из нас по меньшей мере с год ходило в этом кошмарном атлантическом ярме. И кое-кто не только видел, как выглядит мокрая смерть в результате бомбардировок, обстрела или волчьей игры подлодок, но и сам уже успел попробовать ее на вкус. Поэтому длинный и скучный рассказ Эзехиля о четырехкомнатном домике, восьмичасовом рабочем дне, о воскресных прогулках и радиопрограммах с продолжением, о копании в саду, о маленькой столярной мастерской, о жизни, размеренно поделенной на работу, отдых, еду и молитвы, — все это наши уши воспринимали как арабскую поэму, как дамасскую сказку с дворцами, чудесами и волшебными превращениями.
Маэки из Турку так глубоко погрузился в сказку, что прозевал две очередные рюмки, а толстый дейман, итальянский еврей из Торонто, обладатель двух военных медалей, и не пытался скрывать слез, капавших с его носа на молитвенно сложенные руки.
Когда Эзехиль умолк, мы рта не раскрыли, пока не пропустили еще по одной.
Потом я задал главный вопрос.
— А зачем ты здесь?
— Из-за жены, — сказал Эзехиль просто.
Больше выспрашивать было неприлично, но Эзехиль не собирался ничего скрывать. С той же, что и прежде, благочестивой любезностью он стал объяснять причины, которые вынудили его покинуть счастье его жизни. Вытащил из бумажника несколько фотографий, разложил их перед нами. С резких, контрастных снимков размером в почтовую открытку смотрела на нас двадцатилетняя женщина неброской красоты, с чистыми глазами и застенчивой улыбкой.
— Я всегда просил у господа, — серьезно говорил Эзехиль, — хорошую, хозяйственную и благочестивую жену. Но я был справедливо наказан за свою гордыню. Помните, brothers[21], что сказал бог Моисею на горе Синайской: не взывай всуе имя господа своего, не требуй от небес слишком многого.
— Изменила тебе, сука! Да? Сатана! Perkele![22] — ругался финн Маэки, жена которого уже в первый год разлуки превратила его дом в бордель. — Сука! Все они суки и только суки!
А вот и нет!
Юдит вовсе не изменяла своему мужу. А когда Эзехиль принялся растолковывать нам подробности своего несчастья, в каюте стало совсем тихо. Ибо Эзехиль рассказывал с такой откровенностью, от которой звенело в ушах и пересыхало в горле. При этом повествовал он совсем невинно, с непонятной, но все-таки самой честной наивностью.
В жены он получил дочь из столь же благочестивого и целомудренного семейства, каким было и его семейство и он сам. Но уже первая после венца ночь явилась неожиданностью и грозным предостережением, хотя и принял он в чистое свое ложе девственницу.
Эзехиль не утаивал от нас никаких подробностей. Юдит завыла от боли, забыла о боге. Она преобразилась мгновенно и безвозвратно. То была уже не Юдифь, а Иезавель.
Кто тому виной? Эзехиль не мог ответить на этот вопрос. Предполагал, что главная вина лежит на нем. Он в соответствии с божеской заповедью хотел пробудить в ней плодовитость женщины. Но пробудил лишь страсть, необузданную и бесстыдную. В довершение всего и сам поддался ей, и, пока они были вместе, не было от нее никакого спасения.