— Послушай! — говорил я. — Выслушай меня, бесценная моя! — просил я. — Я постиг раз и навсегда: есть только одно счастье на свете. Когда-то я умел молиться. Забыл. Отец Антуан хотел меня вновь научить, но ему не удалось. Однако он все-таки научил меня — был такой случай — не взывать всуе ни к богу, ни к своей судьбе, ибо человек должен трудиться сам! Тем более что он песчинка, прах, дерьмо и не в силах изменить мир к лучшему, как бы ни пыжился, хоть до седьмого пота, хоть до грыжи. Понимаешь?
Она смеялась. Знала, куда я клоню, и ее вовсе не интересовали все эти выкрутасы, с помощью которых я готовил почву для объяснения.
— Вижу, — говорил я, — что понимаешь. — Ибо мне казалось, что черное — это черное, а белое — белое. Думал, что могу ухватить за бороду самого господа бога, я — непобедимый солдат революции!
Я еще долго и сбивчиво говорил, что только она есть и может стать счастьем моей жизни.
Наверное, ни одна женщина из тех, что я встречал и любил, не слышала от меня столько сладчайших слов и словечек, которыми я осыпал белые колени Марго, выставленные на солнцепек, на мое обозрение. Я признался ей, что никто и ничто уже больше не влечет меня, кроме нее и жизни с нею. Я прямо не просил ее руки. И вовсе не оттого, что стыдился. Раскрыл ей свои планы: я знал несколько дорог и притонов контрабандистов в Пиренеях. Пограничники и жандармы тоже хотят подработать и еще долго будут охотиться лишь за политическими. Поэтому выждем с полгода. Для начала мне хватит вполне скромного займа, и не далее как поздней осенью я не только верну капиталец и проценты, но и смогу войти в дело с собственной долей, не по-нищенски. Докажу, говорил я, что сам сумею встать на ноги, без того чтобы меня вели за ручку и поддерживали за задницу, и что я вовсе не намерен, словно младенец, цепляться за очаровательную грудку. И говорил я все это с глубочайшим убеждением и бесконечной влюбленностью в Марго и в ту жизнь, которая так восхитительно складывалась у меня в моем воображении.
Марго перестала смеяться. Она слушала с волнением и с гордостью. В глазах ее я видел радость, оттого что я не собираюсь просто разлечься на месте Альфреда, брюхом кверху, мордой в тарелку, что, добиваясь ее руки, я стремлюсь показать свою мужскую предприимчивость и отвагу. И большего ей не требовалось.
— Нет, — проговорила она, показывая на мою перевязанную руку. — С этим покончено. Того, что у меня есть, хватит на двоих.
Так прозвучало самое восхитительное признание в любви, которое я когда-либо слышал от Марго Бомбек. Она запретила мне говорить. Мы сидели молча в обнимку, море на западе загорелось от солнца, потом погасло, чайки угомонились, несколько яхт уплыли в тень, мы были поразительно счастливы. Когда холод прогнал нас с прибрежных камней, мы отправились на ферму. Мы были так умиротворенно счастливы, что в ту ночь, словно влюбленным детям, нам было достаточно того, что мы лежим рядом, держась за руки. Я подумал, что у нас будет двое детей — дочь и сын, что это будет здоровый и красивый приплод, из хорошей конюшни, от счастливых родителей.
В такие минуты люди думают об одном и том же.
— Послушай, — шепнула Марго, когда луна стала вползать в окно. — Я ведь не так стара для того, чтобы родить.
Когда она уснула, я подошел к окну, смотрел в него невидящими глазами. Потом высоко над морем загудели моторы. Летело их несколько, они захлебывались от напряжения. Я был уже здоров и потому совершенно спокойно подумал: ночные учения, французы, это совсем иной звук, чем тогда, все огни набережной, включая и созвездие порта вдали, по-прежнему горят, можешь спать спокойно. В свете почти полной, но подернутой легкой дымкой луны смазывались все очертания, все было серо. Я мог спать спокойно, но я не уснул до рассвета. Марго дышала тихо и легко — на ее высоком лбу выступили крохотные капельки пота, она дышала, чуть приоткрыв рот, тишиной ночи.
Все было серо. Дым, известковая пыль от размолотой штукатурки, человеческие лица и глаза. Все было таким в этой проклятой мельнице, в которой «хейнкели» и «дорнье» перемалывали Мадрид в кровавое месиво. Я не видел Варшавы — ни в сентябре, ни потом, в те месяцы сорок четвертого года. Мне говорили: заткнись и не болтай о войне, если ты этого не видел, ибо ты ничего о ней не знаешь. Я смиренно умолкал, как и тогда, когда Шимонек или вторая Марианна принимались неумело объяснять мне, что означают слова «Аушвиц-Биркенау». Но я-то ведь знал свое: я видел Мадрид. Пятисоткилограммовые бомбы, падавшие на больницы и дома. Полигон. Огромный доваршавский полигон, благодаря которому штаб военно-воздушных сил Германии смог внести свои коррективы в оперативные принципы «Fall Weiss»[26].
26
«Белый план» — кодовое название разработанного в 1939 году плана нападения гитлеровской Германии на Польшу.