- Послушай… – шепчу я, мой голос тоже кажется чужим.
Ответа не следует, и я решаюсь открыть глаза и немедленно оказываюсь во власти его глаз. Его губы кривятся и дрожат, во взгляде сквозит яростное остервенение и затаенное предвкушение, и страсть, и презрение, боль и борьба – тысяча и одно чувство, для которых ему никогда не найти нужных слов. Его желания часто становятся квинтэссенцией его разочарований, они вынуждают его что-то преодолевать, переступать через себя, и, я знаю, когда мне дозволено видеть его слабость передо мной и перед влечениями, которые он в себе подавляет, он меня ненавидит, как сильные люди ненавидят свою уязвимость. Как бы он с собой ни боролся, он всегда окажется бессилен перед человеческой природой, его единственное спасение в доверии, но он не хочет или не умеет доверять. Ему проще утверждать свою власть силой, в ней он видит гарантию сохранения своего лица, и он готов причинять мне страдания и боль, главное, чтобы барьер между нами оставался нерушимым – так ему проще, потому что так он ничем не рискует. И с этим я готова примириться. Как и с тем, что его миру не суждено стать моим миром. Как и с его странной, почти сверхъестественной властью надо мной, которой я не могу противиться.
Я теряю момент, когда наши лица становятся совсем близко, его волосы щекочут мне щеку, и мир вокруг накрывает темнота. Сам воздух пьянит меня, как и перспектива в очередной раз ощутить нашу близость, но в этот раз все иначе. Мне нужно высказаться, нужно убедить себя, что я любима, и мне нужно сказать то, что я давно уже собиралась сказать. Потому что сейчас я чувствую в себе решимость гнуть свою линию до победного конца. Потому что сейчас я больше не могу молчать.
Я накрываю его ладони своими, когда наши губы уже почти смыкаются, и отворачиваюсь, чтобы этого не допустить.
- Подожди, дай мне сказать, - мой голос звучит глухо, доносясь, словно через марлевую повязку.
- Что сказать? – настороженным шепотом спрашивает он. В воздухе повисает напряжение, будто взметаются тысячи копий, в любой момент готовых обрушиться на нас сверху.
И я совершаю главную стратегическую ошибку:
- Я хочу ребенка.
Он вздрагивает и резко поднимает руки вверх, будто в попытке капитулировать. Отходит на шаг назад, потом подходит снова, не сводя с меня удивленного и уязвленного взгляда. Я беру его за руку, и он смотрит на меня с плохо скрываемой неприязнью. Его ладонь, узкая и совсем бледная с голубым росчерком вен, слишком близко подступающих к коже, сжимается в кулак и разжимается. Потом он быстрым движением забирает перчатки, грубо выдергивает свою руку из моих и отворачивается:
- Дверь находится позади. Желаем вам приятного путешествия.
Обуреваемая мучительным, жадным, горьким и непреодолимым чувством, я молча выхожу из комнаты, прикрываю за собой дверь и прислоняюсь к ней. Мне хочется кричать.
Когда же чувства успели из эйфории стать агонией, а любовь - превратиться в патологию?
========== Часть 8 ==========
Меня колотит мелкая дрожь. Чтобы не споткнуться, приходится держаться рукой за стену. Но идти не так уж и сложно, с этим я справляюсь почти на ура, куда больших усилий требует ровное дыхание. В груди медленно стынет цемент. Если не стараться, вдохи выходят мелкими, хлипкими, а выдохи, напротив, слишком глубокими и продолжительными, отчего грудная клетка невротически сотрясается, и невольно заходишься в сухом кашле.
Кашель – это всегда неприятно.
Проходя по коридору, я осторожно прощупываю ребра. Твердые, прочные, надежные, не скрывают ли они между собой сквозного отверстия? Чего-то, что могло бы объяснить эту жгучую, острую боль, когда кажется, будто все внутренности охвачены пламенем?
Не сделав и ста шагов, я начинаю ощущать удушливую усталость, точно из коридора постепенно выкачивают воздух, и решаю пару минут передохнуть. Прямо на ковровом покрытии. Какая, в сущности, разница? Кто меня здесь увидит?
Так я делаю важное открытие: когда не идешь, дышать легче. И думать тоже. А через мгновение я делаю куда более важное открытие: все, что произошло, мною же и было спровоцировано.
Какое откровение. Какая ирония. Чем глубже я познаю себя, тем больше у меня появляется поводов себя ненавидеть.
Мне ли не знать об отношении Вонки к детям? О, ну право, какие глупости, как будто я открыла Америку – он всегда ясно давал понять, что не питает особой любви к топоту маленьких ножек, достаточно вспомнить его гримасы и откуда ни возьмись возникающие неотложные дела, стоило мне только чуть приблизиться к запретной теме – а запретный плод, как известно, сладок. Нет, разумеется, Вонка никогда ничего не говорил напрямую, но разве невысказанная вслух правда более изменчива и зыбка, чем та, что подносится к столу, сервированная речью? Разве его молчание гарант того, что я могу приписывать ему любое мнение, какое захочу? О нет, я разумный человек, я прекрасно понимаю всю сокрушительную силу подтекста и, произнося те, почти что роковые слова, внутреннее догадывалась о результате. Конечно, он не был на все сто процентов предопределен, но вероятность получить заранее известную реакцию сохранялась весьма высокой. Ну, как говорится, чего хотела, того и добилась.
И что же мы имеем? Очередной аккорд разыгравшихся нервов, чей итог страдание, вечное страдание, брат-близнец любви, оборотная сторона сказочной жизни, сущность моего естества. Страдать здесь я наловчилась мастерски. Страдать у меня получается даже лучше, чем любить, если, в моем случае, это вообще не одно и то же. Страдание дает мне адреналин и пищу для размышлений, всплески страстей, так мне необходимые, и осмысленность череды однообразных будней.
Может, я вовсе не сказочная героиня, а персонаж посредственной драмы, где только и нужно, что закатывать глаза и невротически заламывать руки, стеная, причитая и угрожая броситься с крыши?
Правда есть правда, даже если она горькая. Я сама смоделировала ситуацию, заставив Вонку принять в ней участие и сыграть свою роль. Я манипулировала им, чтобы получить свой самый сильный наркотик – страдание. Чем же я руководствовалась? Как рассуждала? Если ты не можешь дать мне любви, дай хотя бы какие-нибудь сильные чувства? Если я не могу быть любима – пусть же я буду несчастна?
Об этом был мой крик? Как глупо, что я сама не знаю. Да и не могу знать, я давно перестала понимать, где проходят границы между реальностью и моим воображением. Наверняка я знаю лишь одну вещь: я хочу, чтобы между нами были искры, а не пустота. Мне нет дела до того, какой будет природа этих искр, мне просто нужно что-то получать взамен. Я готова принять даже ненависть, все что угодно, только бы это не было равнодушие. Оно убивает меня, выпивает до дна, обращает мою жизнь в беспросветное уныние. Так всегда получается с мечтами: даже реализованные, они остаются иллюзиями.
Стоило чуть собраться с мыслями, и вот, мне уже значительно легче. Я поднимаюсь на ноги, отряхиваюсь и сломя голову мчусь обратно.
Я больше не хочу страдать. Я не хочу, чтобы жалость к себе заменила любовь к себе. Тем более, когда цена за это столь высока: когда из-за своих потребностей в бурных страстях я причиняю боль человеку, которого люблю.
На бегу я сворачиваю за угол и больно ударяюсь обо что-то твердое. Не устояв на ногах, я оказываюсь на полу. Вонке, а «чем-то твердым» был именно он, в отличие от меня, удается удержаться на ногах, он лишь чуть пошатывается и отступает назад, роняя цилиндр. Не глядя на меня, он поднимает его, деловито отряхивает и вновь водружает себе на голову.
- Вестибулярный аппарат! – громко заявляет он, вскинув вверх указательный палец. – Я уже тебе говорил, что его надо тренировать. А по коридорам нельзя передвигаться со скоростью, превышающей… м-м… где же у меня это было… - он лезет во внутренний карман за карточками, но быстро передумывает.- Впрочем, неважно. Так носиться можно только в крайних случаях. Например, если зубастики из Зеленого цеха прогрызли себе дорогу наружу и носятся по фабрике. Но я не вижу зубастиков, – строго отчитывает меня он.