— Сергей Георгиевич, а почему следователи ищут только плохое и не замечают хорошее?
— Что я не заметил хорошего?
— Вы собрали лишь те случаи, где за услуги я брала деньги. А где не брала?
— Такие эпизоды мне неизвестны.
— А я вам сообщу. Гражданке Сидоркиной я достала гарнитур, добавив двести сорок рублей своих собственных.
— Почему добавили?
— Пожалела ее.
— Хорошо, вызову Сидоркину.
— Я всегда стараюсь помогать людям.
— За деньги?
— Сергей Георгиевич, — с особой теплотой заговорила она. — Я брала деньги с частных лиц, и брала их за советы. Вы же берете деньги с государства, и берете их за бесполезные допросы.
Рябинина удивило не хамство — удивил точный расчет: она сказала эти слова лишь после его, казалось бы, тайного решения о ненаказуемости ее пророчеств. И только теперь он почувствовал, что перед ним сидит все-таки преступница.
— Вот как вы заговорили, — тоже с теплотой сказал Рябинин. — Надеетесь выйти сухой из воды?
— Я надеюсь на законность.
— Но ведь кроме формального состава преступления и вашей безупречной логики существует совесть. Людей-то вы все-таки обирали?
Она с готовностью заулыбалась, словно ждала упоминания о совести.
— Если бы я давала советы бесплатно, их бы не ценили.
— Почему же?
— Настоящий товар стоит денег.
— Неужели никто не усомнился в вашем товаре?
— Товарищ следователь, да я выйду на улицу, встану, протяну руку, и мне будут класть в нее тройки и пятерки.
— Ага, и десятки.
— Не верите вы, Сергей Георгиевич, в нашего человека, — вздохнула она.
Рябинин поднялся взглядом с ее подвижных губ к нацеленному носу, потом, как-то минуя глаза, к просторно-философскому лбу и остановился на платиновом нимбе волос — Калязина была красива. И от этой красоты ему вдруг так стало противно, что он откровенно поморщился:
— Я вас еще вызову…
Из дневника следователя. Есть три специалиста, которые должны нами чтиться как благороднейшие и наипервейшие в обществе, врач, учитель и юрист. Им мы вручаем самое дорогое, что только у нас есть: врачу — наше здоровье, учителю — наших детей, юристу — поиск справедливости.
Калязина взорвала меня не мошенничеством… Она же врач!
Автобус покачивало. Петельников старался не шевелиться и стоял как привинченный к полу. И все-таки старушка не удержалась:
— Господи, с утра хлещут…
На остановке он спрыгнул и пошел в прокуратуру пешком.
Инспектор ехал с обыска. Самогонщица выхватила из шкафа бутыль с бледно-ржавой жидкостью и уронила ее на пол с радостными словами «Ой, простите!» Это «простите» она бросила раньше, чем бутыль. Прежде чем разлететься на крупные куски, бутыль задела стол, поэтому добрая половина жидкости еще в воздухе вылилась на инспектора, пропитав брюки и даже попав в ботинок. Теперь самогон испарялся.
Петельников отшагал два квартала и у тополей свернул на асфальтовую дорожку к прокуратуре, вдыхая пропадающий запах почек, который еще остался на бледно-салатных листочках, — дух смолы и меда. Между тополями и зданием было что-то вроде скверика: стояло несколько свежевыкрашенных скамеек, и тянулась узкая рабатка с крепкими стрелами-листьями ирисов. Цветы будут синими: комендант Александр Иванович сажал только синие.
Инспектор прошел мимо небольшой толпы женщин — человек десять сгрудилось у скамейки. Он прошел бы мимо, потому что в здании жила не одна организация и люди всегда роились у входа. Он наверняка прошел бы мимо, потому что десять женщин могут образовать толпу ради пары босоножек. Но Петельникова остановил голос, который шел из центра этого людского скопища и который он где-то слышал.
Инспектор вернулся и тронул локоть девушки, стоящей чуть в стороне:
— Что дают?
— У человека дом в пригороде сгорел, — сердито ответила она. — Два рубля я пожертвовала.
— А я три, — с готовностью объяснила вторая девушка. — Осталась, бедняжка, в чем была…
Пожилая женщина повернулась к ней и, вытирая глаза, тихо возмутилась:
— При чем тут «в чем была»? У нее муж в доме сгорел.
— Я пятерку пожертвовал, — сказал мужчина; был-таки здесь и один мужчина.
Петельников слегка протиснулся…
На скамейке сидела дама средних лет с красными веками, опухшими губами и почему-то мокрой прической, словно ее только что окатили из пожарного шланга. Она нервно комкала платок и рассказывала обессиленным голосом:
— Пришла я утром на пепелище… От него еще пар идет. Стала разгребать золу. И вижу — кость, да не одну. Моего Андрея косточки… Захотелось мне упасть в золу и задохнуться ее гарью…