Отдышавшись, он вытер лицо платком и уже тихо досказал:
— Обидно. Смотрят они на меня, как на чучело. Вроде как уценённый какой. А вчера звонят в дверь. Папаша, мол, у нас остались кое-какие продукты, не хотите ли? Верно, остались. Наберут, а не сожрут. Полторта, сыру с килограмм, салатов да винегретов. И бутылок пять, в каждой винца на донышке. Взял. Не обидно ли, а?
Он потянулся под шляпные поля, стараясь на глаз определить, обидно ли. Но увидел её ухо и щёку, розовеющие в солнце и свежем воздухе.
А воздух вдруг посинел от прозрачного дыма. Запахло кострами. По краям парка жгли поля сухой травы, и никто не знал, нужны ли эти палы, или мальчишки озоруют, благо стебли вспыхивали от единой спички.
— Обидно, — согласилась Аделаида Сергеевна.
— Пусть им тоже будет обидно, как и мне, — оживился он, нервно застёгивая пальто, словно защищаясь от дыма.
— Чего вы хотите?
— Какую-нибудь им пакость.
— Пакости, уважаемый, я не делаю.
— А мне сказали…
— Дураки сказали, — перебила она. — Я занимаюсь эманацией утраченного духа.
— Я, считай, всё утратил…
— Так чего вы хотите?
— У меня ихние продукты поперёк горла стоят. Пусть и они хоть раз поперхнутся.
— Сто рублей.
— Дорого, — удивился он. — Могу только пятьдесят.
— Такая будет и эманация.
— Какая такая?
— Уценённая.
Он насупленно посмотрел на дубы, на кучу прелых листьев, на сизый воздух. Пятьдесят рублей тоже деньги.
— Я на пенсии.
— В автобусе вам уступят место.
— Ладно, пусть эта… уценённая.
Он полез в нагрудный карман и долго шевелил там пальцами, вслепую отсчитывая сумму. Она взяла её небрежно, как берут трамвайный билет.
— Почтенный, сообщите мне какую-нибудь подробность из их жизни. Например, какие между ними отношения?
— Вроде бы любовь. Ревнует её сильно…
— Достаточно. Теперь нужны их имена и адрес. Подождите, я возьму записную книжку. Рой, дай сумочку!
Гора сухих листьев вздрогнула и зашелестела. Из неё медленно вышла огромная белёсая овчарка с дамской сумочкой в пасти. Пенсионер вцепился в скамейку и смотрел на собаку, тяжело дыша. Рой тоже дышал тяжело, — жарко.
— Ну? — сказала Аделаида Сергеевна, достав записную книжку.
— А вы ничего такого… В смысле смертельного или подсудного?..
— Я, почтенный, работаю на биотоках.
— Током и убить можно.
Он медленно вздохнул, боясь движением груди привлечь внимание овчарки.
Из дневника следователя.
Рядом со мной живёт семидесятилетний пенсионер, которого непонятно зачем отправили на пенсию: он бегает, что-то носит, что-то сверлит, кого-то навещает… Ему известно всё на свете. Вчера остановил меня и почти час рассказывал, чем он занимался в жизни: от преподавания до водолазных работ, от дрессировки овчарок до ремонта воздушных шаров…
— Скажите, а смысл жизни вы искали? — спросил я, потому что кого и спрашивать, как не семидесятилетних.
— На Марсе?
— Нет, на Земле.
— Смысл жизни… кого?
— Себя, нас, всех…
— А-а, смысл жизни в этом смысле, — усмехнулся он. — Некогда было.
— А вы бы в свободное от работы время.
Максим Николаевич Иванцов, молодой учёный, опять перечеркнул фразу. Их, перечёркнутых, уже набралось полстраницы — великие писатели творили чище. Иванцов начал морщиться, потому что сочинял не научную статью, не доклад и не докторскую диссертацию, а тезисы популярной лекции для клуба здоровья на тему «Берегите нервы!». Видимо, начать стоило с главной мысли, ради чего и затевалась лекция. А там пойдёт.
Иванцов взял чистый лист бумаги и написал: «Владеть своими нервами можно научиться так же, как, скажем, владеем мы своими собственными руками. Примеры». Он подумал — зачёркивать ли? — всё же оставил и вписал следующий тезис: «Более половины тяжёлых стрессов случается из-за пустяков. Примеры». Третий тезис лёг на бумагу как-то сам, не придумываясь: «Стресс — это защита организма от неблагоприятных ситуаций. Но мы поставим вопрос иначе: защитим свой организм от стрессов! Примеры».
Лаборантка Верочка приоткрыла дверь ровно на столько, чтобы в щель пролез громадный парик, который на маленькой головке выглядел кавказской папахой.
— Максим Николаевич, вас к телефону.
— Жена?
— Нет. Но женщина.
Он махнул авторучкой:
— Скажите, что занят. У меня через час лекция.
Верочка с готовностью пропала. Иванцов склонился к бумаге — тезисы пошли легко: «Мы умеем беречь время, деньги, электроэнергию, ботинки… Мы даже умеем беречь сердце, печень, желудок… Но мы не умеем беречь нервы! Примеры».
Дверь опять приоткрылась. Теперь кудлатая папаха-парик втянула и худенькую фигурку.
— Максим Николаевич, она говорит, что вы ждёте её звонка.
— Жду? Не помню…
Иванцов чуть помедлил, оказавшись меж двух желаний: записать новый тезис или сразу пойти к телефону. И всё-таки поднялся. Возможно, кого-нибудь и просил позвонить…
Взяв трубку, он хотел сказать «Алло!» или «Да!», но ничего не сказал, удивившись тяжёлому и торопливому дыханию на том конце провода. Так мог дышать только мужчина. Или женщина, пробежавшая дистанцию.
— Что же вы молчите? — спросила трубка всё-таки женским, низким и сочным голосом, каким в опере поют мамаши, няни и бабушки.
— Я слушаю вас, — недовольно ответил Иванцов, словно его поймали за подслушиванием.
— Максим Николаевич Иванцов?
— Да. А вы кто?
— Это неважно.
— То есть как неважно? — удивился он.
— Вы меня не знаете. Я живу рядом с вашим домом.
— И всё-таки вам лучше назваться.
— Максим Николаевич, время дорого, а мы разводим антимонии…
— Чего вы от меня хотите? — перебил Иванцов.
— Сделать сообщение…
— Чтобы сделать научное сообщение, уважаемая незнакомка… — опять перебил он, но и его тут же перебили:
— Сообщение ненаучное, Максим Николаевич.
— А какое же?
— Анонимное. Только что в вашу квартиру вошёл мужчина.
— Вор, что ли?
— Он вошёл вместе с вашей женой Людмилой.
Иванцов замолчал. Начиная разговор с незнакомкой, он подсознательно допускал, кем она могла быть: референтом из головного института, соискательницей, матерью студента, забытой сокурсницей, в конце концов, знакомой, которая решила его разыграть.» А этой женщины не допускало даже подсознание.
— Мало ли у жены знакомых, — невнятно предположил он.
— Знакомый в чине капитана. Кстати, она с ним встречалась и на прошлой неделе.
Среди военных ни друзей, ни родственников у них не было.
— А зачем вы это мне сообщаете? — наконец нашёлся Иванцов; он решил, что всё-таки нашёлся.
А кому же сообщать? Не в милицию же.
Она усмехнулась: Иванцов это понял по особому, какому-то булькающему тембру, словно её голос пропустили сквозь воду.
— Это не ваше дело! — сказал он решительно, зная, что ему надо бы положить трубку или обругать её; нет, лучше пристыдить; нет, всё-таки лучше бросить трубку на аппарат так, чтобы треск ударил по её огромным — конечно, огромным, как у всех анонимщиков, — ушам.
— Конечно, не моё, — спокойно согласилась она. — Но вы ещё молоды, Максим Николаевич. Запомните, легче придавить искру, чем тушить пожар.
И она положила трубку. Трубку положила всё-таки она. Он ещё держал, теперь уж боясь с ней расстаться, — ведь стоит опустить её на аппарат как нужно что-то предпринимать.
— Неприятность?
Верочка внимательно смотрела на него своими маленькими глазками, а может быть, и не маленькими, — под таким париком всё мельчало.
— Нет-нет, — ответил он и осторожно положил трубку, словно это была не мембрана, спрятанная в пластмассу, а что-нибудь живое. Например, ухо. Почему ухо? Уж тогда глаз, — ведь она подсматривала.