Тот, что сидел на сером, спросил:
— Как поживаешь, парень?
— Живем пока.
— Кто в ауле есть?
— В ауле-то… Люди есть, народ, — ответил Нурислам, все так же не поднимая головы.
— Белые или красные? — спрашивают тебя.
— Никаких нет.
— Ты что, как виноватый, даже головы не поднимаешь?
Только тогда Нурислам вскинул голову, только тогда увидел звездочки на фуражках, только тогда быстрым взглядом окинул серого жеребца от копыт до холки и только тогда…
— Постой, постой, погоди… Ну, па-арень! Да, никак, ты это, Кашфулла! Или мерещится? Ну, пропащий! Вот ведь, а?.. — затоптался на месте Нурислам.
Высокий, костистый, с худым, покрытым пылью лицом красноармеец снял с плеча винтовку, передал товарищам и спрыгнул с седла. Сделал три больших, увесистых шага и встал перед Нурисламом.
— Здравствуй, Нурислам, уж ты старался, чтобы не узнали тебя, медленно, спокойно сказал он, словно не пять-шесть лет не виделись они, а всего пять-шесть дней.
— Ну, ребята! Ну, прямо сказка! Таки жив, а? Дал же господь росту! Только вот кости голые, мяса, даже чтоб вороне клюнуть, не нагулял.
— Так мы в меду-масле не катаемся. А ворона другой поживы себе найдет.
— Струхнул я, парень, подумал, что белые. Жизнь-то одна. Вот за мерина спрятался. Где такого знатного жеребца раздобыл?
— Под Стерлитамаком, когда белых побили.
— Ну, езди во благо, — сказал джигит с некоторым унынием.
Кто этому жеребцу настоящий хозяин, он пока говорить не стал. Было бы совсем не ко времени.
— Ну и бестолковые же мы оба! — опять загорелся Нурислам. — Руки даже друг другу не пожали. Давай поздороваемся, что ли!
— Поздороваемся, Нурислам, как же не поздороваться! Крепко я соскучился… — и Кашфулла протянул обе руки. Левую ладонь его прорезал поперек глубокий след. Впервые в жизни два друга поздоровались за руку.
— Гляжу, и тамгу[41] на ладонь поставили, — сказал Нурислам.
— Было дело… Не потерялся чтоб.
— Что, Кашфулла, ничего не спрашиваешь? Когда спра-шивают, и рассказывать легче…
— Самое горестное я уже слышал.
— Вон, значит, как… В тот день, когда тронулся лед на Деме, и схоронили Гарифа-агая. Место ему в раю отведено, говорят старики.
Тем временем серый жеребец подошел к мерину и положил голову ему на холку, а тот опустил в землю тусклые глаза и то ли плачет, то ли тихо радуется про себя.
— Что это мы здесь стоим? Пошли скорей в аул! В баньке с товарищами своими попаришься. Совсем ведь в пыли утонули. Уважу, чем могу. — Он повернулся к двум другим всадникам: — Добро пожаловать, товарищи. Знакум будем, — подошел к ним и с каждым поздоровался за руку.
— Нет, друг Нурис, некогда нам. Мы тут у белых в тылу важное задание выполняем. Когда через Каратунский лес ехали, кажется, заметили нас. Погоню могут пустить. Надо нам где-нибудь спрятаться, со следа их сбить. Ты ведь укромные места лучше меня знаешь.
— Знаю.
— Где лучше будет?
Нурислам прикинул быстро и твердо сказал:
— В Волчьей яме. Лучшего не сыщешь. Помнишь, где это?
— Да, вроде помню…
— Сейчас прямиком через лес спуститесь и вдоль оврага, дорога там одна. На излучине Капкалы будет небольшое болотце. Наломаете веток, проложите гать и проведете коней. Смотрите только, чтобы следа копытного не осталось. Как доберетесь до толстого осокоря с большим дуплом, дорога пойдет направо, а узкая тропка — налево, в осинник. Вот она-то прямиком в Волчью яму и приведет. Туда сам шайтан заглянуть побоится. Память у тебя хорошая была. Небось вспомнишь.
— Вспомню, — сказал Кашфулла. Когда он на чужбине тосковал в одиночестве, то в думах проходил по всем землям своего аула — урочищам, холмам, долам, рощам и перелескам, в самые густые чащобы забредал — так по земле скучал, которую оставил еще мальчишкой.