Глава 7
Никак не получается уйти от войны. Столько лет прошло, а она продолжает вмешиваться в судьбы людей, и никуда от неё не денешься. Девятого мая каждого года у памятника, что рядом с деревенским клубом, проходил митинг. Отовсюду нёсся незаменимый «День Победы», выступали односельчане. Праздник в Морозовке носил самодеятельный, стихийный характер. Основные торжества проходили в Васильевке, как в самом крупном из поселений нашего района (не считая райцентра, конечно же). До Морозовки дела сильным мира сего никакого не было. Потому, как могли, справлялись сами.
Справлялись неплохо: включали музыку, говорили речи, читали стихи, пели песни, танцевали. В общем, кто во что горазд. И получались такие праздники душевней и родней, чем официальные торжества, когда многие говорили то, что нужно говорить, а не то, что идёт от сердца. После усаживались за накрытые столы, и начиналось веселье.
Мы с Таней застолья не любили. У обеих отцы сильно пили, и вид разгулявшихся, не знающих меры людей, не вызывал у нас приятных чувств. Танина мама, женщина мягкая и податливая, тоже была склонна к употреблению спиртного. За ней следовало беспрестанно следить, чтобы она не тяпнула рюмку-другую. Сначала этим занимался дед. Потом подросла Таня. Только вот за богатым столом да в праздник да в весёлой компании остановить Танину маму было невозможно.
Я всегда жалела подругу. Как же тяжело жить в вечном напряжении! Следить, чтобы не соблазнила маму очередная подружка с бутылкой наготове да затащить в дом пьяного отца. Не дай Бог замёрзнет на улице! К тому же слёг дед, и лежал целыми днями на печке не в силах подняться. И не было до него никому никакого дела. Никому кроме Тани. Вот и выросла она такой, что «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». Она всё знала и умела и никогда ничего не боялась. Темноволосая, смуглолицая Таня говорила, что бабушка её африканка. Тане поддакивали, но и она сама и окружающие знали, что течёт в ней никакая не африканская (какие в нашей глуши африканцы), а цыганская кровь.
Как-то в одну зимнюю вьюжную ночь мы с Таней отправились искать её отца.
- Чего ты меня будишь? - возмутилась я. - Никуда он не денется, проспится и вернётся.
- Вот и она также сказала, - вздохнула подруга, имея в виду мать.
Я тихо, чтобы не разбудить бабушку, пошла одеваться. Позднее, когда мы вели под руки её пьяного вусмерть отца, я спросила, зачем она это делает.
- Жалко, - сказала Таня. - Отец всё-таки.
- И ты его любишь?
- Он мне ничего плохого не сделал.
- А хорошего? - у Таниного отца подкосились ноги, и я чуть не упала.
Подруга задумалась:
- Он мне жизнь дал как минимум. И вообще родителей уважать надо, других не будет.
Таня всегда поступала как надо. Я подумала, что уважать надо за что-то, а вслух сказала, что своего отца я ненавижу.
Подруга вздохнула:
- Знаешь, Груня, а я, пожалуй, никого не ненавижу. Не испытываю ненависти то есть. Просто это слишком сильное чувство. Это что же такое нужно сделать, чтобы тебя возненавидели? Твой отец, пожалуй, ничего такого и не сотворил.
Таня всегда выражалась очень дипломатично и никого не осуждала. Потом я шла домой и думала, что она права. С ненавистью я погорячилась. Отец мне был неприятен, противен, но вовсе не ненавистен. Ничего плохого по сути он мне не сделал.
На праздновании Дня Победы всегда выступал наш учитель, Игорь Николаевич. Скромный, без единой медали на груди, единственный оставшийся в живых ветеран Морозовки. Его уважали, но понять могли не всегда. Почему не носит наград? Чего стесняется? А он выделяться не любил, потому на застолье и не оставался. «Что я как свадебный генерал восседать стану?» Шёл домой, а мы с Таней следом.
Дом у Игоря Николаевича был просторным, почти пустым. В нём царил не обычный для старых людей аромат, а запах чистоты, света и тепла. Таня всегда фыркала на эту мою фразу, но я не могла подобрать иного описания атмосферы того дома. Очень мало мебели, только самая необходимая и книги, книги, книги... длинные полки книг от пола до потолка. Лёнька ходил сюда как в библиотеку. Многие ходили. Я сама однажды, умирая со скуки, взяла с полки старый томик и очнулась через добрых полчаса, обнаружив себя сидящей на полу и жадно вчитывающейся в «Историю Древнего мира» Тураева. Шумеры, Аккад, законы Хаммурапи — неизвестные слова очаровывали. Оказалось, что много тысячелетий назад на земле тоже жили люди, и мне до дрожи в коленках хотелось узнать о них как можно больше. С тех пор история стала главной любовью моей жизни.
Девятого мая мы с Таней всегда приходили в дом учителя. Игорь Николаевич каждый раз проходил на кухню и, извинившись, выпивал сто грамм, поднесённые внучкой Юлечкой. «В праздник можно» - говорил он. Потом садился за стол и начинал вспоминать. Часто рассказывал наизусть стихотворение Твардовского «Я убит подо Ржевом» или «Василия Тёркина». О войне не говорил, как его не уговаривали. Только цитировал стихи о войне и грустнел до тех пор, пока Юлечка не вскакивала со своего места, обхватывала его руками и, смеясь, говорила: «Эх, деда, нам ли быть в печали?» Игорь Николаевич улыбался и становился прежним, весёлым и не унывающим учителем истории, умеющим так задорно и увлекательно объяснить самую скучную тему, что даже отпетые хулиганы и двоечники сидели, боясь шевельнуться и пропустить самое интересное.
Летом он ездил до школы на велосипеде, зимой — ходил на лыжах, чем заразил нас с Таней и братьев Радовых. Путь в школу морозным утром — одно из самых сильных и счастливых воспоминаний моего детства. За нами как-то увязался и Тошка. На лыжах он стоял плохо, часто падал, много говорил и предпочёл в конце-концов автобус, который вёз в школу по дальнему радиусу и постоянно ломался. Зимой Тошка вставал на полчаса раньше и весь первый урок пытался не захрапеть. А шёл бы с нами напрямки — мог бы поспать подольше, а потом ещё взбодриться морозным воздухом вместо того, чтобы клевать носом в тёплом салоне автобуса.
Таня мне как-то сказала, что нужно уметь благодарить жизнь за те счастливые моменты, что она дарит, пусть даже за самые мелкие. Такие, как зимний лес поутру, звёзды на небе и даже скрип снега. Ведь это всё так чудесно!