- Название напиши красиво, - распоряжался он. - Красным с завитушками. Дальше синей пиши! И подпись, подпись тоже красным.
Брат был главным героем Данькиных мечтаний и основной темой разговоров: «Вот брат приедет и...», «Мой брат в Москве столько всего видел...», «Вот брат вам покажет, как над мелкими издеваться!», «Эх, жалко, что брат не видит, какие у нас котята хорошенькие».
Я покорно писала длиннющие письма под Данькину диктовку, рисовала хорошеньких котят, терявших у меня всю хорошесть.
- Внизу цветочки нарисуй, - говорил Данька. - Как будто я ему букетик дарю.
- Дань, цветы? Это как-то по-девчачьи.
- Ну, да, - соглашался он. - Тогда танк рисуй!
- Может, сам нарисуешь?
- У тебя лучше получается. Ещё флаг на нём рисуй — белый, синий, красный. Полоски. Смотри, не перепутай! Белый, синий, красный!
- Не перепутаю! - смеюсь я.
Витька подобной точностью не страдал, и письма слал хорошо если раз в месяц. Я совсем не помнила его лица — только огромные торчащие уши, за которые его прозвали Слоном. Такие лопухи было трудно изгнать из памяти.
В последние пару месяцев Витька впрочем взял себя в руки и писал каждые четыре дня. Напечатанные письма напрочь убивали всякую индивидуальность и теплоту, но Данька пребывал от них в диком восторге: «Красивые как книжка!» - восхищался он.
Мать Даньки и Витьки ходила по деревне счастливая, рассказывая всем и каждому, что старший взялся наконец за ум, вспомнил и снова начал посылать деньги. Немного, но всё ж забота. Радовалась, а потом в середине мая вдруг решила умереть. Так и сказала: «Всё, не доживу до лета!» Легла на кровать и не встаёт. Данька в плач, местный доктор разводит руками, а в Москву уже летит телеграмма сыну.
Витьку я узнала по ушам. Он выглядел худее, чем на фотографии и как будто бы выше. На голове появились глубокие залысины, но уши всё так же торчали, придавая лицу дурашливый вид. Витька в нерешительности остановился в начале улицы, оглядывая окрестности и переминаясь с ноги на ногу. Стыдно, ясное дело.
- Привет! - сказала я. - Ты изменился. Постарел что ли? Потрепала жизнь-то? Голодно в столице?
Я несла всякую чушь, потому что не могла заговорить с ним о серьёзном: о болезни матери, о бегающем ежедневно на почту Даньке, о позабытых обещаниях. Я никогда не умела говорить на серьёзные темы, всегда скатываясь в шутовство и позёрство. Таня умела, но её не было рядом.
- Понимаете, - сказал Витька. - Понимаете, я вовсе не...
Он замолчал, и я поняла, что он меня не помнит.
- Понимаете... - начал он снова.
И в этот момент невесть откуда примчался Данька. С криком «Брат вернулся!» он врезался в Витькин живот, обхватил брата руками и разревелся. Витька стоял как памятник, несокрушимый без единой эмоции на лице. Он смотрел вдаль куда-то поверх моей головы и не шевелился.
- Брат, - всхлипывал Данька, орошая слезами светло-голубую рубашку. - Я знал, что ты приедешь.
От этой сцены мне стало тошно. Захотелось подбежать и врезать этому бесчувственному истукану по макушке, чтобы отмер наконец. Вместо этого я сказала:
- Чёй-то ты в рубашечку обрядился? Брючки! Столичным хлыщом заделался не чета нам деревенским, так что ли?
Витька потянул ворот рубашки, смутился:
- Я не с этой целью, понимаете...
Данька всё не мог от него отлипнуть. Всё бормотал про мать, корову Зорьку, новых пёстрых курочек, сирень у окна.
- Пошли! - сказала я. - Ему плевать на всё. Приехал выпендрился, может и обратно валить!
- Мне не всё равно, - глухо произнёс Витька, и по щеке его пробежала одинокая слеза. А может, просто показалось.
Тётя Маша Харламова до лета дожила и до следующего тоже. Она прожила много-много лет. Но в тот год, когда старший сын держал её за руку и говорил, что он здесь и очень её любит, все до единого были уверены, что она не переживёт и ночи. Тем не менее уже на следующее утро ей стало лучше. Через три дня она совсем встала с кровати, а через неделю гордо хвасталась соседкам своим сыном таким добрым и заботливым.
Вся эта история с Витькиным возвращением так бы и осталась счастливой и незатейливой, если бы в те самые дни в деревню не вернулся бы Лёнька. И всё перевернулось с ног на голову.
Глава 15
Я сидела на подоконнике и читала, когда страницы закрыла тень. Поднимаю голову — Лёнька. Похудевший, с небольшой бородкой. Волосы как и прежде растрёпаны.
- Привет! - сказал он. - Я вернулся.
Я уставилась на него, не зная, как и что отвечать на столь банальную фразу этому почти незнакомому человеку. Мой Лёнька остался далеко в прошлом. В настоящем о нём напоминали лишь рифмованные строчки на почтовых открытках.
- А... и ты тоже, - только и смогла произнести я.
- Что я тоже? - он смеялся. Редкое явление. Мой Лёнька почти всегда грустил, и даже в самые счастливые моменты на его лицо набегала меланхоличная тень.
- Вернулся. Редкое явление. Все уезжают, а тут Витька Харламов, теперь ты.
- Харламов? - оживился Лёнька. - Мы же с ним всю школу за одной партой просидели! Он надолго?
- Не знаю. Вроде в отпуск только.
Мы замолчали. Тишина. Я закрыла глаза, прислушиваясь к стрёкоту кузнечиков. О чём ещё говорить?
- Ладно, Грушка, что мы как неродные! - ворвался в стрёкот кузнечиков Лёнькин голос. Давно ли он научился говорить банальными фразами? - Давай обнимемся!
Я спрыгнула с подоконника, и брат обхватил меня своими сильными руками. От него слегка пахло потом и каким-то чужим, незнакомым мне запахом.
- Грушка, я так соскучился! - сказал он.
А мне захотелось зареветь. Мой Лёнька звал меня Воробышком и запах у него был родной и привычный. Зачем он только приехал?