«А писать надо так, как будто смерти нет. Как будто смерть – пустой стариковский гон», – звонко закончила Лена, с победным видом взглянув на учительницу. Инна Андреевна вздрогнула и, не удержавшись, погрозила той кулаком.
А мне вдруг стало неимоверно грустно, потому что в последние годы время и правда неслось слишком быстро. Моя родная деревня почти опустела. По непонятным ей самой причинам осталась в ней жить Танькина мать, сделавшаяся после смерти мужа ещё более нелюдимой.
Танькиного отца сбил в городе автобус. Нелепая смерть по сути. Автобус притормаживал у остановки, когда мужчина споткнувшись свалился перед ним на асфальт. И всё бы ничего, но упал он крайне неудачно - голова угодила прямо под колесо. Танькин отец погиб на месте. Тошка утверждал потом, что погиб тот почти героически – пытался отогнать лежавшую на проезжей части собаку, но алкоголь в крови спутал все планы, приведя к трагическому окончанию жизни. Тошке рассказал о случившемся один приятель, с которым в свою очередь поделился другой приятель, услышавший что-то от кого-то про происшествие у автобусной остановки.
– Может, враньё, – не настаивал Тошка. – Но достойно уважения. Не думаешь?
Я так не думала.
– За что уважать-то? – спросила я. – Он же ничего не сделал.
– За душевный порыв. Значит, не совсем пропащим был.
Другим жителем Морозовки был Генка, много пьющий, угрюмый и всем недовольный. Он разбирал опустевшие дома на части, а после сдавал за бесценок. На то и жил. Плюс пенсия по инвалидности. На вопрос, что будет делать, когда закончатся дома, говорит зло: «Помру и все дела!»
Генка меня пугал. При каждой встречи заводил нудный разговор о том, как я его предала. А он так любил! Всё из-за дурацкой руки! Точнее её отсутствия.
– Не хватило тебе, Груня, широты душевной! – твердил он. – Это ты на людях такая добрая и милая, а инвалида презираешь!
Конечно он был неправ, но вот на что у меня действительно не хватало душевных сил так это на бесполезные споры. Я уклонялась от разговора и ускоряла шаг, а вслед мне неслись ругательства от самых невинных до забористых в зависимости от Генкиной степени опьянения.
В Морозовке я навещала Игоря Николаевича, третьего и последнего жителя деревни. Прошли годы, но он всё так же любил говорить о том, что жизнь его клонится к закату. Учитель вспоминал Николая Рубцова с его «тёмным устьем» и утверждал, что в его возрасте каждый день следует проживать как последний.
Возможно именно из-за подобных мыслей он вдруг стал ещё активней заниматься спортом, ездить на соревнования в другие города, участвовать в марафонах. Год назад его навестили телевизионщики. Журналистка долго выспрашивала про его жизнь, удивлялась почтенному возрасту, а в конце попросила исполнить на камеру какие-нибудь упражнения на турнике.
– Я похож на мартышку в цирке? – поинтересовался Игорь Николаевич и ничего исполнять не стал.
В тот день после концерта я снова отправилась к нему. Генка в невменяемом состоянии болтался по Васильевке, горланя песни – видимо получил пенсию. Опасаться его не следовало. Мне же очень захотелось поговорить с учителем, рассказать про Лену Соколову и её тихий бунт. И стихи процитировать. В голову пришло, что если заменить в последней строчке «писать» на «жить», то получится совсем правильно. «Жить надо так, как будто смерти нет». Интересно, что он на это скажет?
Но про стихи нам так и не удалось поговорить. У Игоря Николаевича были гости. За кухонным столом сидела низенькая круглоголовая девочка с мальчишеской причёской. Рядом пил чай из широкой чашки с красными маками мальчик лет пяти. Учитель стоял у окна погружённый в свои мысли, судя по лицу невесёлые.
– На ловца и зверь бежит, – произнёс он. – Вовремя ты, Аграфена.
Девочка обернулась, и я поняла, что сильно ошиблась с возрастом – женщина за столом была намного старше меня.
– Саша, – представилась она и показала на мальчика, – а это Марик.
– Здравствуйте, – сказал Марик, смешно наклонив голову. Я пошатнулась. Сходство с моим братом было удивительным.
– Что случилось? – прошептала я, уверенная, что эта женщина принесла страшную весть о Лёньке. Это ведь его сын? Значит она...
– Саша ищет твоего брата, – пояснил учитель. – Они жили несколько лет вместе в Нижневартовске, а потом он уехал.
– У меня был его старый адрес, – быстро заговорила Саша. – Я давно прочитала в паспорте. Я не специально смотрела, просто вдруг он уже женат, а я не хотела с женатым...
– Он уже год не даёт о себе знать, – Игорь Николаевич вздохнул. – Саша боится, что с ним случилось страшное.
– Что же он сказал перед тем, как уехать? – спросила я.
– Ничего, – женщина опустила голову, вот-вот расплачется. – Я пришла с работы, а его уже нет. И вещей тоже. Я в розыск подала, но его не ищут. Мы ведь для всех чужие люди. И у Марика он отцом не вписан.
Что я могла ей ответить? Только то, что тоже ничего не знаю, но при этом абсолютно уверена, что всё с Лёнькой в порядке? Что дело в его новом мировоззрении, когда всё пофиг?
– Он не предлагал, – продолжала Саша, – а я и не настаивала. Какие-то бумажки. Зачем они нужны? Разве они что-то значат? Я дура, да?
Я промолчала. Громко тикали часы в доме, слишком громко. Я считала секунды, не зная, что говорить.
– А вас правда Аграфена зовут? – осмелев спросил Марик.
– Правда.
– Красиво!
Я улыбнулась. Впервые в жизни моё имя посчитали красивым.
Саша с сыном прожили в деревне несколько дней, после отправились домой, взяв с меня обещание (особенно настаивал Марик) никогда не теряться и навещать друг друга.
– Если что-то узнаешь о нём, сообщи, – попросила Саша. – Даже если плохое, то всё равно сообщи. Мне нужно знать.
Я пообещала и это.
Сообщение я получила полтора года спустя. Открыла мигающий в соцсети конвертик, и на экране появилась открытка с розовощёким Дедом Морозом. Внизу подпись: «С Новым годом, Грушка!» От возмущения захотелось кричать.