Впрочем и моя собственная школа не вызывала у меня положительных эмоций. Сначала мне нравилось в неё ходить. Потом не очень. Я не любила, когда нас строили в актовом зале и начинали ругать за внешний вид. Зауч, толстая с отвисшими грудями старуха, не выносила джинсы и кроссовки. «Девочка должна носить юбку чуть выше колен и туфли-лодочки на невысоком каблуке», - считала она. Большая часть учеников жила в пяти километрах от школы, в соседнем селе. Представляю себя в туфлях и юбке на узкой лесной тропинке. Вот это картина! Еще нам сообщали, что распущенные волосы и макияж – главный признак девушки легкого поведения. Однажды зимой я умудрилась отморозить щеки. Как же мне досталось за их ярко-красный цвет! Робкие возражения, что это вовсе не румяна, не помогли.
Училась я так себе. Дома за пятерки меня никогда не хвалили, за двойки особо не ругали.
- Нормальная оценка, - говорила бабушка про «тройку», - больше и не надо.
Только Ленька был недоволен. Он думал, что я умнее, чем кажусь. Он сам учил меня, мастерил кубики и дощечки с буквами. Я научилась читать в четыре года. Когда бабушка поняла, что я уже в пять лет довольно бойко складываю буквы в слова, пишу размашистым корявым почерком и даже держу в голове что-то из таблицы умножения, она испугалась. Потому что самым большим позором для нее было хоть чем-то отличаться от других – неважно в худшую сторону или лучшую. Мне было строго запрещено проявлять свои способности. И потому, учась в третьем классе, я все еще читала по слогам. Начали говорить, что я туповата, и я решила «подтянуться». Чуть-чуть, на твердую «четверку».
Помню один из самых обычных осенних дней, когда за окном ещё тепло, но тем не менее школу никто не отменял. По утрам за мной заходит Шаповалов, мой одноклассник. Сопит под окном в половине седьмого. Белобрысая макушка бродит туда-сюда, чуть возвышаясь над подоконником.
- Ты в школу идешь, или как? - недовольно спрашивает он, шмыгая носом.
Я хватаю рюкзак, засовываю ноги в кеды и выбегаю на улицу. Тошка Шаповалов, слишком маленький для своих тринадцати лет мальчишка с пронзительно голубыми глазами, ходит за мной как привязанный еще с первого класса. Мила думает, что он влюбился. А мне смешно. Ну какой из Тошки жених? «Метр с кепкой в прыжке», - говорю я, и он не обижается.
У Тошки всегда полны карманы хлеба и другой еды. На переменах он выходит на школьный двор и кормит птиц крошками. Мы сворачиваем на главную улицу, «Центральную». И тут же сбегаются со всех сторон деревенские дворняги, обступают нас плотным кольцом. Тошка выгружает из карманов косточки, колбасные обрезки, засохшие горбушки хлеба и делит поровну между животными. Собаки мгновенно проглатывают угощение и, благодарно виляют хвостами.
Внезапно раздаётся крик индейца, и в спину Тошки врезается жёлтая босоножка. Танька. Пыхтит, бежит босиком за нами.
- Зайти трудно было? Да? - кричит она и бросает в нашу сторону вторую босоножку.
Молчим. Таньке лучше не возражать. В спорах она крута и несдержана.
Хорошо шагать по утоптанной тропинке, петляющей по полю. Мягкое весеннее солнце, пение птиц, запахи. Зима растаяла словно ее и не было вовсе, а впереди каникулы.
«Кто ты? Твое детство. Держи меня крепче. Не забывай. Скоро я покину тебя, и все изменится». Я слышу чьи-то слова. Или мне только кажется?
«Я знаю, знаю. Я уже чувствую, как ты уходишь».
- Графин, ты чего бормочешь? - Тошка не выносит тишины. Я пожимаю плечами. Шаповалов единственный, кому я разрешаю давать мне прозвища. Тошкина фантазия не знает границ. За семь лет я кем только не была: Агарой, Гагарой, Феней и даже Графиней. Сегодня я Графин.
- Милка чешет со своими подлизами, - сообщает Тошка. Я оборачиваюсь. Нас и правда догоняет Мила в сопровождении Лики и Юли Дворкиных.
Поравнявшись с нами, она предупреждает:
- Смотрите, не опаздывайте!
Шаповалов хихикает, я тоже. Мила укоризненно качает головой:
- Ты, Груня, - говорит она, - совсем от рук отбилась. Что с тобой делать?
Мы с Тошкой хохочем. Слишком смешными выглядят Милины попытки казаться взрослой. Танька хмурится, готовя боевые босоножки.
А впереди – погост с покосившимися крестами и пожелтевшими фото. Большой-большой. Село – небольшое, а он огромный. Мы обходим его стороной. Жутко.
«Бояться нужно не мёртвых, а живых!» - часто повторял Середняк и очень злился, когда кто-то, особенно Младшой, заговаривал о загробной жизни и обо всех тех вещах, что невозможно потрогать или увидеть. Закостенелый материалист, Середняк с упорством убеждал окружающих, что ничего там, за чертой жизни, нет. Лишь распад на атомы, пустота и забытье. От него шарахались. Не потому что не соглашались или трудно было воспринять иное мнение. Дело в том, что Середняк был убеждён в существовании лишь двух точек зрения — его и неправильной. Свою он доказывал с жаром, доводившим порой до скандала. А если учесть его косноязычие, то становилось ясно, почему разговор с Середняком превращался порой в настоящее мучение.
Потому и развелась с ним жена, уставшая от бесконечных нравоучений. Дети и внуки, жившие в соседнем селе, встречи с ним всячески избегали, и я их понимала: с Середняком невозможно было разговаривать. Следовало только кивать в нужных местах и соглашаться.
При всём при этом он до конца жизни оставался справедливым и по-своему добрым человеком. Я ценила в нём прямолинейность и почти физическое неприятие лжи. Несмотря на это момент, когда он сообщил о своём уходе с должности директора школы, вызвал у меня искреннюю радость. Слишком строгие порядки он завёл в школе.
На заслуженном отдыхе он, обложившись литературой, начал писать философский труд, конец которого не предвиделся. Слишком объёмным и многогранным тот получался.