… — Давай спустимся за хлебом. Женя удивилась, что забыла про хлеб. Даже не хочет есть. Но Марина уже поднимала ее. Она спустится. Хотя очень гудит в голове и ноги совсем не слушаются. Спустится. А хлеб отдаст Марине… Но Марина опять не взяла. Скормила ей. Маленькими кусочками клала в рот, вместе со щепотками снега. Только не такого белого, как ей днем протягивала та, давняя она. — Завтра тоже не пойдешь на работу. — Нельзя же. — Поменяемся платьями. Я надену твое, с твоим номером, и Марта отметит, что ты работаешь, а болею я. — Но Марта… — Ей подсунули записку, что советуем ничего не замечать. Иначе пусть пеняет на себя. Не надо, чтобы Марина так рисковала. Она ей это скажет. Обязательно скажет. Еще немного отдохнет… Но как дотащиться завтра до каменоломни?.. Ведь даже до двери, за хлебом, еле доплелась. И то держась за нары. А с другой стороны Марина вела. — Только утром ложись на другое место, чтобы дневальная видела — болеет другая. А на четвертый день — теперь она лежала внизу, платье с ее номером надела Эльза — в барак вошел офицер. И конвоиры… За ней! Марта выдала! Дневальная докладывает… Сейчас офицер прикажет… Конвоиры двинулись сразу по обоим проходам. На ходу стаскивают с нар подстилки — пустую мешковину из-под сенников. Соломенную труху все сами давно вытряхнули — она сыпалась на лежащих внизу, и в ней водились паразиты. Выпало! Из одной подстилки что-то выпало. Конвоир поднял. Хлеб! Крохотный кусочек хлеба. — Шайс! — И швырнул на пол. Дневальная, наверно, заберет себе. Приближаются сюда… — Лос! — Это ей. Чтобы поднялась. Она выползла. Старалась стоять прямо, только прислонившись к нарам. Рукой закрыла Эльзин номер. Конвоир стащил подстилку. Вытряхнул. Ничего нет. И в соседней. И в верхних. Они пошли дальше. У бригадирш тоже ищут? Сбросили на пол одеяла. Разрезают подушки! Нашли! Они что-то нашли. Кажется, у Лидиной бригадирши. А ведь… ведь Лида должна ей "организовать"… Теперь все свалит на Лиду. Женя хотела крикнуть, что бригадирша требовала, иначе бы не взяла ее на работу, а у Лиды обмороженные ноги. Но только смотрела, как они разрезают одеяло. Все три одеяла. И все три подушки. Больше, кажется, ничего не нашли. Все равно офицер в ярости. Что-то приказывает дневальной. Уходят. Значит, приходили не за ней… Но оттого… оттого, что могла… уже теперь, сейчас… — задрожали ноги. Только бы офицер не заметил… Прошел мимо. И конвоиры прошли. Один ее стукнул. Просто так, чтобы не пройти впустую. Но она не упала. Вышли… А ноги все еще дрожат. Женя хотела лечь, но дневальная велела помочь ей вытаскивать подстилки во двор. Женя поволокла. Оказывается, их сжигают. Конвоир поджег те, что дневальная уже вынесла. Она бросила наверх свои. Поплелась за другими… Хлеб, который конвоир швырнул под нары, достался дневальной. И Женя старалась не смотреть, как она ест. Выволакивала из барака пустую мешковину и бросала на тлеющий костер. Думала только о том, что сейчас опять ляжет. Пусть на совсем голые доски, но ляжет… Вечером, когда все вернулись, она узнала, почему был обыск. Лида рассказала. Надзирательница заметила, что одна девушка что-то сунула себе в башмак. Оказалось — колечко. Нашла где-то зашитым. Сразу призналась, что взяла его не себе, а бригадирше. Та, конечно, отрицала. Все равно их увели, обеих. И пошли с обыском в барак. На "аппеле" унтершарфюрер объявил об этом всему строю. Что за присвоение не принадлежащих им вещей сегодня были казнены две женщины-"хефтлинги". (Она уже давно привыкла, что так называют их, заключенных.) Если подобное повторится, вместе с виновными пойдет вся бригада. Чтобы этого избежать, каждая должна следить за работающей рядом. В качестве предупредительной меры он всех, кто работал в камере одежды, переводит в карьер. Оказалось, Лида этим ничуть не расстроена: — Ноги зажили. И будет же в конце концов весна. — Она накрылась с головой и сразу уснула. А Женя спать не могла. Ждала Марину. Наверно, ищет, кто завтра поменяется с нею, Женей, платьем. И Женя словно только теперь поняла. Нет, она и раньше понимала. Но ей было очень плохо, и она не думала об этом. Что если бы Марина позавчера, когда она еще не могла даже подняться, не поменялась с ней номером и она должна была бы стоять на "аппеле", потом тащиться в каменоломню, — она бы не дошла. Еще по дороге свалилась бы, и конвоир приставил бы автомат к затылку… А она жива! Лежит здесь, вместе с живыми, а не за бараком с мертвыми — уже посиневшая, закоченевшая, откуда похоронщики кинут на свою телегу и увезут. Скорее бы Марина поднялась, легла рядом. Женя ей скажет, что понимает, все понимает! Марина ее спасла. Не только сейчас. Без нее она бы тут не выдержала, давно бы не выдержала. Кругом все уже спали, когда Марина наконец привычно втиснулась рядом. — Завтра тебе придется идти работать. Но хоть в тепле, в камере одежды. Туда набирают новых. — А ты? Она не ответила. И Женя повторила: — Ты тоже будешь? — Сперва выздоровей. А там посмотрим. — Но если бригадирша потребует ей "организовать"?.. — Не потребует. Теперь там будет Бригитта. Она своя. Утром на "аппеле" встань рядом с ней. Знаешь, как она выглядит? — Знаю. — И спохватилась: — Спасибо! Она же не это, совсем не это хотела сказать! Что понимает, все понимает! Но почему-то не могла. Словами, даже шепотом — не могла. А Марина сейчас уснет. И она вдруг шепнула: — Моя бабушка, баба Рина, была еврейка. И отец… Марина, наверно, не расслышала. — Моя бабушка… — Ну и что? — Когда нас сюда привезли, в самый первый день, велели… шаг вперед… — Они всегда с этого начинают. Хорошо сделала, что не вышла. Часто тех, кто шагнул, отправляют прямо в газовую камеру. Иногда в ту, еврейскую половину лагеря. Там еще хуже. Это Женя знала. Теперь уже знала… — И все равно, — Женя зашептала еще тише, — временами мне кажется — может, тем, что не вышла, я как бы отреклась от отца, бабушки. Но ведь мама и вторая бабушка… — Ты не отреклась. И не изменила никому. Это фашизм разделил твоих родителей. Это он делит людей, целые народы на хороших и плохих… — Марина помолчала. — Одного только, наверно, никогда не пойму: что же такое звериное может быть в человеке? Ведь все они — эти эсэсовцы, конвоиры, надзирательницы и, наверно, даже те, которые открывают кран с газом, — на вид тоже вроде люди. Сними с них эсэсовскую форму — и не отличишь от других людей. Как же они могли поддаться внушению, что одни люди хуже других? А как упиваются возможностью издеваться, убивать. Что это: доведенное фашизмом до патологии самоутверждение — только властвовать, верховодить? Или порожденное тем же фашизмом: сам не будешь убивать — тебя убьют? — Не знаю. — Наверно, и после нас, когда их разобьют, это будет так же непонятно. Вернее, непостижимо… Марина снова умолкла. Потом тихо — но Женя все равно почувствовала — вздохнула: — А ты не терзайся. И не унижай себя. Тем, что помнишь об этом. Что, наверно, раздумываешь, кто ты сама. Ты человек. Понимаешь, человек. — Понимаю. — А здесь на всякий случай ни с кем не делись. — Я только с тобой. Так и не сказала Марине, что понимает: если бы Марина не поменялась с нею номером… — С завтрашнего дня будешь работать в тепле, а это для тебя теперь самое главное. Оказалось — не самое… Когда их привели на работу, Женя удивилась, что камера одежды — вовсе не камера, а длинный ряд складов, в которых работает много женщин, из других бараков тоже. Их бригаду загнали на самый первый склад. Там высилась огромная гора обуви. Надзирательница велела ее сортировать — к каждому ботинку или туфле находить пару, связывать и складывать на тележки. Отдельно мужскую, женскую и детскую. Вначале Жене показалось, что работать совсем нетрудно, можно не нагибаться, а если не находишь второй ботинок в пару — и этот кинуть обратно. Но надзирательница это заметила и хлестнула по руке. Теперь уже приходилось нагибаться — в первую очередь брать те, которые "у подножки", и обязательно все подряд. От работы в наклонку больше задрожали ноги. Темнело в глазах. Женя боялась упасть, ткнуться носом в эту гору подметок, носков, каблуков. Да и надзирательница увидит, что она больна… Неожиданно — она как раз подняла белый детский ботиночек и высматривала второй — Женя обратила внимание, что здесь очень много детской обуви! Всюду — детские туфельки, ботиночки! Но детей же в лагере нет! Она смотрела на этот белый ботиночек в руке и боялась… еще боялась понять это. Что целые транспорты, вместе с детьми, загоняют прямо туда. И что это их обувь, тех, кого привозят. Может быть, поэтому Лида не расстроилась, что ее вернули в карьер. Надзирательница крикнула, и Женя нагнулась. Искать второй такой же белый ботиночек. Нашла. Связала. Пусть будут вместе… Вечером она поспешила первой забраться на нары. Накрылась с головой. Только бы не рассказывать… Назавтра их повели на другой склад. Там навалом, почти до самого потолка, лежали пальто. Шубы. Детские тоже… Оказывается, тут нарочно каждый день бригады меняют местами. Надзирательница приказала в первую очередь выворачивать карманы и все, что в них находят, складывать в железный ящик. Обязательно проверить, нет ли потайных карманов, не спрятано ли что-нибудь под воротником и не зашито ли под подкладкой. Только после этого пальто уложить на тележку. Тоже отдельно мужские, женские и детские. Для шуб стояла четвертая тележка. Теперь, снимая с горы пальто, Женя не только помнила, что