оно, может быть, убитого уже человека, но и должна была осмотреть чужие карманы, вытащить чужой носовой платок, чужие перчатки. Иногда ключи. Мелочь. Вдруг она увидела, что на них, на этих пальто, желтеют звезды! Непривычно шестиконечные и желтые. Она знала, слышала, что Гитлер заставляет евреев носить желтые звезды. Только не думала, не представляла себе, а теперь вот… Она уставилась на распростертое женское пальто. На пришитую к спине звезду. И спереди такая же. Женя понимала, что это пальто — не бабы Рины. Другое. Бабу Рину не могли привезти сюда. Она давно умерла, похоронена там, на кладбище, рядом с отцом. А все равно смотрела на это пальто, на желтую звезду… Соседка протянула обломок бритвы — эти звезды надо спороть. Только осторожно, чтобы не порезать пальто. Чтобы не порезать… Все уже спарывают. Женя тоже нагнулась. Но не за этим пальто. Подняла мужское. Оно тяжелое. А звезда пришита крепко… Когда брала второе, тоже мужское, ей вдруг померещилось, что не пальто тут лежат, а люди. Упавшие ничком друг на друга люди с желтыми звездами на спине. Она еле удержалась, чтобы не закричать. Люди это! Пусть здесь только пальто. Но ведь каждое — человек, который его носил. Они все были! А теперь… Теперь — только эта гора… Нет! Она не будет! Не может… Но бросить пальто обратно нельзя. Надзирательница смотрит. И Женя стала отпарывать звезду. Потом отпорет вторую. Она должна дотерпеть до вечера. Только до вечера. В лагере попросится обратно в каменоломню. А вечером… Когда их привели с работы, все почему-то уже были построены для "аппеля". Только не как всегда, все вместе, а обе колонны — из карьера и каменоломни — стояли отдельно. И при каждой остались конвоиры. Тут, в самом лагере, а все равно охраняют. И унтершарфюрер уже пришел. Он сразу стал пересчитывать. Шагал быстро — значит, особенно взбешен. Пересчитав, вернулся на середину. Но вместо команды разойтись, сердито всех оглянул и гаркнул: — Убежала одна заключенная! Как это… убежала?! А унтершарфюрер продолжал говорить. За это будут взяты сто… — он сказал какое-то совсем незнакомое слово. Что все должны следить друг за другом… А может быть, она все-таки не поняла? Может, он сказал что-нибудь другое? Ведь убежать невозможно. Но он уже зашагал — так же быстро — вдоль карьерной команды, на ходу тыча плетью, кому шагнуть вперед. Сразу всему ряду, всем пятерым. Хотя они еще не очень, не совсем худые! Но он этого даже не проверяет. В конце колонны кто-то метнулся в сторону. Это Мариля. Женя почему-то вспомнила, что ее полное имя Мари-Луиза. Она бросилась назад, к тем, мимо кого унтершарфюрер уже прошел, кто остается. Он окончательно взбесился: "Раус!" Но Мариля не двинулась, словно надеясь этой неподвижностью спастись. Подбежал конвоир, на ходу снимая автомат. И она шагнула… Унтершарфюрер уже идет вдоль колонны, где Марина. Тоже показывает, кому выйти вперед. А Марина стоит в первом ряду. Женя только теперь, отсюда, увидела, до чего Марина другая. Не только потому, что платье не висит мешком. Она сама иная. Стоит совсем не так, как все. Ненапряженно, будто унтершарфюрер не идет вдоль строя, отбирая… А ведь уже приближается! Вдруг унтершарфюрер ткнул… в Марину! И она шагнула вперед. — Марина! Не повернулась. Только, кажется, вздрогнула. Их же уведут! Неужели Марина не понимает? Стоит прямо. Смотрит только перед собой. А унтершарфюрер уже кончил отбирать, и конвоиры их выстраивают! — Марина! — Женя рванулась, но конвоир прикладом двинул… Уже потом, когда от боли не могла подняться, она вспомнила, что это место называется солнечным сплетением. Юля подняла ее. А их уже ведут по соседней клетке. Марины не видно — задние заслоняют. Те, которые остались тут, спешат к бараку. У дверей выдают хлеб. Как каждый вечер… Женя тоже двинулась. Только Марина рядом не идет. Ее увели. Она даже не оглянулась. А им, оставшимся, дают хлеб. Женя привычно протянула руку. Получила свою порцию. Двинулась по проходу. Взобралась на нары. Марины нет. На ее месте — только голые доски. Женя так и сидела, уставившись на эти доски. На щели между ними. — Ложись. — Юля велит ей лечь. Все уже лежат. Она послушалась. Еще теснее, чем каждый вечер, прижалась к Юлиной спине. Чтобы не занимать, даже не коснуться Марининого места. Потом, или, кажется, это было сразу, она услышала, как Юля говорит: — Можете обо мне думать что хотите, но я Лиде завидую. Как это… Лиде?! И вдруг она вспомнила, что не видела Лиду. Ни в колонне, когда унтершарфюрер тыкал, кому выйти вперед, ни с теми, где Марина. И теперь, когда поднялась сюда… Женя осторожно повернула голову. Там, где всегда лежит Лида, ее нет. Там Барбара. "Убежала одна заключенная". И все равно Женя еще не могла поверить, что Лида на самом деле убежала. А Юля вздохнула: — Только боюсь, поймают ее. — Можешь не сомневаться. — Это Аня, Она тут недавно. О чем бы ни шла речь, всегда уверена в своей правоте. — Лиду все равно поймают, а тут за нее забрали сто человек. — Откуда Лида могла знать, что так будет? — Должна была. Понимала, где она. — Потому и бежала, что понимала. А Жене казалось, что не о том они говорят, совсем не о том… Но Юля продолжала: — Сама ты до сегодняшнего дня разве знала, что за побег берут сто заложниц? Значит… Марину только заложницей? — Это он для отвода глаз назвал их заложницами. Они и в городе, как только занимали, брали заложников. Даже объявления вывешивали. Мол, чтобы был порядок. Оказалось — в самый первый день этих заложников и расстреливали. Понятно?.. А что за мой побег накажут других, я подумала бы. — А может, у Лиды не было времени подумать? Может, был один только миг? — В один миг такое не решается. — Все ты, Аня, знаешь. Решается, не решается. А что тут можно заранее? Договориться с эсэсовским конвоем? Или с этими, на вышках? — Юля помолчала. — А если она неожиданно увидела пустой грузовик, и рядом никого — ни конвоя, ни шофера? Мелькнуло: вот она, возможность! Знаешь Лиду — либо пан, либо пропал. В одно мгновенье перемахнула через борт, легла на дно кузова. А когда машина встала под загрузку, ее засыпали… Женю зазнобило. От этого — "вот она, возможность!". Оттого что Лида перемахнула через борт и ее засыпали песком. Что она выехала из карьера. Что здесь, на нарах, вместо Марины — пустота. — …и за это угнали сто человек, за несколько ее часов на свободе. Но Юля не сдавалась: — А если не за несколько часов? Если за целую жизнь? Значит, она тоже не верит, что Марину и тех, остальных, взяли только заложницами. — Все равно. Никто не имеет права спасать себя, если за это погибнут другие. — Аня начала сердиться. Наверно, потому, что все молчат, не поддерживают. — Почему я, мы должны пойти в газовую камеру?! — Потому что Гитлер их придумал. — Но сегодня погнали… Юля перебила: — Тоже поэтому. И еще могут, просто потому, что мы больше им не годимся для работы. — Однако сегодня этих сто он же взял, не разбирая. А может быть, как раз кто-нибудь из этих ста — Марина, например — выжил бы. Конечно. И Женя испугалась, что сама тоже о Марине так подумала — выжила бы. Она же еще не совсем худая. Заговорила Надя. Только очень тихо — она самая среди них слабая. Первых ее слов Женя даже не расслышала. — …радоваться надо, что хоть одна спасется, будет жить. Ведь мечтаем, каждая мечтает убежать. Даже я бы поплелась. Такая вот, пешком, а поплелась бы. Потому что вырваться отсюда… — она устала, начала задыхаться — не только спасение, но и… пусть слово это громкое — бунт. Аня хмыкнула. Но Надя повторила: — Да, бунт. Против этих оград, конвоиров, унтершарфюрера. Против всей неволи — Надя опять должна была передохнуть — И даже то, что унтершарфюрера в наказание за Лидин побег, наверно, отправят на фронт — уже наша победа. — Будет другой унтершарфюрер. Нас это не спасет. — Но, может быть, хоть Лида спасется. Может, ее не поймают и она доберется до наших. Если не до фронта, то хоть до партизан. Все расскажет, снова вернется в строй. Понимаешь, она вернется в строй. — Правильно — поддержала ее Юля — И не права ты, Аня. Ведь на фронте гибнут, и мы могли погибнуть тоже ради того, чтобы скорее кончилась война и люди — не мы, так другие — могли жить. — Сравнила! — Когда творится такое, как теперь — Гитлер, война, — опять заговорила Юля, — трудно все так разложить по полочкам — Она помолчала — И не наша вина, а того же Гитлера, что жизнь надо защищать смертью. И платить за нее — тоже смертью… Женя понимала, что Юля права. И Надя тоже. Но она не могла так, как они, рассуждать об этом. Ведь забрали сто человек! Они больше не спорили. Стало тихо. Но все равно их голоса, то, что они только что говорили, осталось. "А если не за несколько часов, если за целую жизнь?" "Радоваться надо, что хоть одна спасется". "Откуда Лида могла знать, что так будет?" "Но, может быть, кто-нибудь из этих ста — Марина, например — выжил бы…" Марина шагнула спокойно. Даже не оглянулась. "Пусть самое последнее будет, что не унизилась".Это Марина сказала еще тогда, в самый первый день. "Что не унизилась… Пусть самое последнее будет…" Нет, не последнее! Может быть, Аня не права, и их на самом деле взяли только заложницами? Может, увели только в тот конец лагеря? В другой барак? Все уже спят. А скоро прозвенит гонг, и снова надо будет бежать на "аппель", тащиться на работу. Опять будет как каждый день. Только без Марины… Скоро прозвенит гонг. Они построятся на "аппель".Потащатся на работу. И о Марине, о тех, кот