чала?.. Даже извещение приносили… Свое, то есть извещение, что она пропала без вести, Женя нашла в маминой тумбочке, вместе со своими письмами. И днем, когда лежала совсем одна, она доставала эту пачку. Снова перечитывала их, свои тогдашние письма — с дороги, с курсов, с фронта. А потом подолгу смотрела на этот листок. На вписанное от руки. Чернова Евгения Борисовна пропала без вести 24 октября 1942 года. И начинало казаться, что та Чернова, о которой сообщают — кто-то другой. А она была в лагере. Теперь вернулась. Но это она же. Которая училась в школе, была на фронте, в лагере. Это все она… В день, когда кончилась война, она в первый распустилась во двор. Но выйти на улицу — хотя теперь, оттого, что не было забора, она казалась еще ближе — не хватило сил. Женя сидела на скамейке под теткиными окнами и смотрела, как мимо спешат женщины, бегут мальчишки. Наверно, к площади. Оттуда слышна музыка. И по радио играют марши — война кончилась. Она кончилась. И больше нигде не бомбят. Не рвутся снаряды, не вздрагивает земля. А в лагере теперь уже всегда будет пусто. Только…Не вернуть тех, кого угнали в газовую камеру, тех, кто лежали мертвые, смерзшиеся у стены бараков, и тех, чьи пальто, платья, обувь целыми горами были свалены в камере одежды… И Марину не вернуть… По улице пробежали две девушки. Такие же, какими когда-то были они с Зойкой. Конечно, тоже на площадь. И она хотела, очень хотела туда, на площадь. В лагере часто вспоминала ее. Особенно как пришла туда в предпоследний перед отъездом день, со свернутым в трубочку аттестатом. Попрощаться… Теперь там, наверно, много людей. Играет оркестр. Как когда-то. Женя даже поднялась, прошла через двор. Но вернулась обратно — до площади еще не дойти… Пошла она туда позже, летом, когда наконец снова, как они с мамой это называли, "научилась ходить". Еще издали Женя увидела, что площадь все такая же пустая. Только у углового магазина стоит очередь. Из двери выходят с хлебом. Значит, теперь тут булочная. Она медленно двинулась мимо закрытых магазинов. Вот обувной. Вывеска та же. И замки на ставнях еще с тех пор обернуты брезентом. Чтобы не ржавели. Магазин пластинок тоже закрыт. А соседний, готовой одежды, без ставен. Раньше внутри стояли манекены. И они с Зоей рассматривали надетые на них платья… Женя вошла. Манекенов нет. И на полках пусто. Лишь на прилавке — три стопки платков и две пачки беретов, синих и красных. Женщина-продавщица читает газету. — На что ордер? — Она неохотно отложила газету. — У меня нет ордера. Я просто так зашла. — Просто так нечего ходить — И снова принялась читать. — Извините… Женя вышла. Опять постояла на площади. На той самой знакомой площади. И дома те же. Если теперь пойти прямо, там, в конце улицы — госпиталь, где мама работает. Скоро его снова будут называть больницей. А если свернуть направо, потом еще пойти по дороге… И Женя свернула. Она уже шла так. Тоже отсюда, с площади. В тот, предпоследний день. Но тогда шагала быстро, не задыхалась. Смотрела на эту же мостовую, фонари, резьбу на наличниках. И мимо аптеки проходила. Тогда прощалась… А теперь снова идет. Она вернулась. Оттуда, из лагеря вернулась… Забор вокруг кладбища Женя узнала сразу. И ворота, как всегда, настежь. Тишина за ними знакомая, здешняя. И так же шуршит под ногами гравий. Женя даже привычно оглянулась: есть ли тут еще кто-нибудь? Свернула на тропинку и сразу увидела отцовскую колонку со звездой. Рядом — бабушкина. Подошла к могилам. Здесь похоронен ее отец. И бабушка. Баба Рина. Женя смотрела на оба могильных холмика. Они те же. А все равно казалось — что-то теперь иначе. Она смотрела долго. Оглянулась на соседние могилы. Все так же. На кладбище ничто не может измениться… Значит, изменилась она… Раньше, когда она сюда приходила, еще не видела смерти близко. Когда умирал отец, тетя Полина унесла ее вниз, к себе. А когда бабушка умирала, мама крикнула: "Женя, не смотри, выйди!" Наверно, поэтому ей тогда даже в голову не приходило: а знали ли они, все, кто тут похоронен, что умирают? Может быть, только в самое последнее мгновенье поняли? На фронте знали, что могут убить. А в лагере они все время, каждый день — и она тоже — знали, что убьют. Даже как убьют. Загонят в газовую камеру, захлопнут герметическую дверь и пустят газ… Или конвоир выстрелит в затылок… Или сама угаснет и будет лежать с другими такими же смерзшимися трупами за стеной барака…Или перед самым отступлением эсэсовцы их взорвут вместе с бараками. Не взорвали. Она вернулась домой. Стоит здесь, на кладбище, у отцовской и бабушкиной могил. Чернов Борис Яковлевич. Чернова Рина Ароновна. И неожиданно сюда, в эту тишину, ворвался тот окрик: "Коммунистки и еврейки — шаг вперед!" Женя тряхнула головой. Чтобы он, этот окрик, исчез. Здесь же тихо. Марина потом успокаивала: "Не отреклась ты ни от кого". — Нет, не отреклась — Женя вздрогнула от собственного голоса. Она это сказала вслух. А Марины нет. И Юли нет. Ее увели в самую последнюю селекцию. А Вику давно, еще в первую зиму, убили. И нельзя прийти к ним, хотя бы к мертвым. У них нет могил. Может быть, только дома, в которых они жили, остались. Но где они? Вика, даже когда еще разговаривала, кажется, о доме ничего не говорила. И ее фамилии Женя не знает. Только что жила в Харькове. А рассказывала все о подругах — родителей не было, она выросла в детском доме — и о своем женихе Борисе. Юля говорила о муже и сынишке. И Марина любила, как она это называла, "мыслями унестись домой". Тогда, слушая ее, Женя, кажется, очень ясно представляла себе этот дом на небольшой привокзальной улице. Рябину перед окнами. Маринину сестру Таню, хмурого Таниного мужа и их сынишку Виталика. Женя стояла тут, на кладбище, и хотела, очень хотела хотя бы так прийти к ним — к Вике, Юле. К Марине. Она поедет. Обязательно поедет. Туда, где Марина жила. Поехала Женя уже в конце лета. Улицу не узнала. Почему-то по рассказам Марины представляла себе ее иначе. А тут по обеим сторонам от маленького привокзального скверика с памятником уходила немощеная, похожая на деревенскую, улица. А рябины, оказывается, растут вдоль всей улицы, перед каждым домом. И дома все небольшие, почти одинаковые. Женя шла по совсем пустой улочке. Может быть, потому что воскресенье и все отдыхают? Грядки ухожены. Только в одном дворе все заросло. И в доме этом — дверь, окна, даже крыльцо — все заколочено. Но в соседнем, когда она проходила мимо калитки, залаяла собака. Все равно никто даже в окне не появился. И собачка, поняв, что зря потревожила эту жаркую тишину, виновато поджала хвост и полезла под крыльцо. До самого конца улицы никого не было видно. И Женя повернула обратно. Опять шла мимо домиков, рябин, яблонь и ухоженных грядок. Пересекла скверик с памятником и пошла вдоль похожих один на другой заборов, калиток, домов. И опять почти перед каждым алела маленькими гроздьями рябина. В одном дворе увидела девочку с кошкой. Это не Маринин дом, у ее сестры мальчик, Виталик. И все равно Женя остановилась. — Здравствуйте, тетя! — Здравствуй. Ты не скажешь… — она только теперь спохватилась, что не знает, как фамилия Марининой сестры — …где живут Курагины? — Какие? — очень серьезно спросила девочка. — Что тетя на почте, а мама в бане работает, или у которых летчица погибла? Женя ответила не сразу: — У которых летчица… Девочка бросила кошку, побежала к забору между их и соседним домом и так же звонко закричала: — Те-тя Та-ня! К ва-а-ам! — Спасибо. Женя пошла туда, к той калитке. Это здесь. Маринину сестру зовут Таней. И рябина у самого окна. Марина говорила, что у самого окна. Из-за дома вышла… ее сестра… Она не похожа на Марину. Высокая, и коса вокруг головы. Только глаза, кажется, похожи. Женщина приближалась к ней. Руки в земле — наверно, работала в огороде. — Здравствуйте, заходите. Женя вздрогнула: голос совсем как у Марины. — Здравствуйте. Женщина ждала, наверно, чтобы объяснила, кто она, зачем приехала. Жене и самой было неловко, что она так стоит, молчит. — Я…я была вместе с вашей сестрой, с Мариной… — Она жива?! Что ее нет, Женя так, сразу, не могла… Дома, когда собиралась, и по дороге она говорила себе, что о Лиде не будет рассказывать. Только, что Марину убили. Но теперь, этой женщине с Мариниными глазами, и этого сказать не могла… А женщина засуетилась: — Что же я вас тут держу? Заходите в дом — Она поспешно вытирала о передник руки, зачем-то поправляла волосы — Заходите. Еще только войдя, Женя увидела над комодом снимки. Много снимков. И Марина там. В пилотке. В шинели и шапке-ушанке. В платье. Наверно, еще до войны. — Садитесь — И сама села. Теперь, когда Женя опять увидела Марину, эта женщина стала совсем непохожей на нее. Только глаза немножко. И голос. — Где она, Марина? — Мы были вместе. В лагере. — Каком… — хотя уже поняла, Женя видела, что поняла, — …лагере? — Концентрационном. — В плену? — Ее подбили, взяли раненую, без сознания. — А нам сообщили, что пропала без вести. — Это и есть — без вести… — Женя не знала, что еще сказать. — Но она жива? Женя мотнула головой. Сестра Марины достала из кармана платок и стала вытирать слезы. В комнате было тихо. В этой самой комнате, где когда-то жила Марина. — Она вас часто вспоминала. И мужа вашего. И Виталика. Гадала, какой он. — Большой уже Виталик. Большой… — И снова вытерла слезы. Наконец опять заговорила — А как она там, в ихнем лагере… даже не знаю, можно ли так о лагере — жила