Молокосос опять ткнул меня револьвером.
— Мы знали, что ты придешь. Ты ублюдок.
— Заткнись ты! — Эдди сплюнул.
Прыщу не понравилось такое обращение.
— Сам заткнись.
Эдди быстро подавил бунт на корабле. Я услышал, как он ударил Прыща в зубы стволом револьвера. Тот всхлипнул и выплюнул выбитый зуб. Второй урок ему не понадобился. Он шмыгал носом всю дорогу, пока мы спускались вниз и шли к седану Эдди, потом сел за руль, прижимая к лицу окровавленный платок.
Меня усадили на почетное место, на заднее сиденье. Эдди сел рядом и уперся стволом револьвера мне в ребра. Он глядел мне в лицо и насмешливо улыбался. Когда машина тронулась, он молниеносно обрушил гипсовую руку мне на голову. Что-то треснуло в моей многострадальной черепушке, боль пронзила все тело, меня замутило, словно кто-то взболтнул мои кишки. Потом я уже ничего не чувствовал.
Я не знаю, сколько времени прошло, когда боль появилась опять. Она отдавалась в голове с каждым ударом сердца. Сама же голова безвольно свесилась на грудь, и мне казалось, что она вот-вот оторвется, если мои руки выпустят то, что держат. Но они ничего не держали. Да и вообще это были не руки. Это были какие-то мясистые шары на концах плетей, связанных за спинкой стула. Бесчувственные, налившиеся кровью шары. С большим трудом я разлепил глаза, и постепенно неясные расплывчатые пятна стали превращаться в мои ноги. Мои ступни спазматически дернулись и сдвинулись на один дюйм. Слава Богу, что хоть они не привязаны.
Комната освещалась каким-то желтым светом. Я заставил свой взгляд проползти по грубым доскам пола до противоположной стены, потом вправо, к стулу, дальше, к другому стулу, и наконец, в центр комнаты, к четырем ножкам стола.
На столе стояла старомодная керосиновая лампа. Фитиль был вывернут слишком сильно, и черный дым, поднимающийся к потолку, уже нарисовал черное пятно на грязной потрескавшейся штукатурке. В стене, напротив меня, была дверь, которая плотно прилегала к косяку.
На улице все еще лил дождь. Он стучал тысячами молоточков по крыше и не думал прекращаться. Я сидел, не двигаясь, давая возможность проясниться возвращающемуся сознанию и прислушиваясь к звукам, долетающим снаружи. За шумом дождя я различал воркование воды, милующейся с берегом. Ожившее обоняние подтвердило, что рядом протекает река.
Я и река. Мы оба были одиноки.
Я стал разминать ноги и попробовал встать. Стул приподнялся на дюйм от пола, не больше: он тоже был к чему-то привязан.
Мне вдруг захотелось узнать, сколько времени. Отсутствие возможности посмотреть на часы почему-то угнетало меня больше всего остального. Я опять сел и попытался разорвать путы. Конечно, мне это не удалось. Тогда я стал крутить руками так и сяк, чтобы восстановить кровообращение.
Получилось еще хуже. Руки перестали быть бесчувственными кусками мяса. Они превратились в оголенные нервы, к которым подключили электрический ток. Мое тело забилось в конвульсиях. Я выругался и впился зубами в губу, тут же прокусив ее. Пот градом катился по моему лицу и капал с подбородка, между ступнями на полу расплывалось темное пятно.
Прошло десять, — а может быть, тридцать — минут, и на смену этому ужасу пришла тупая пульсирующая боль. Но, по крайней мере, я уже чувствовал кончики пальцев. Они были все в крови, потому что впившиеся в мясо веревки разорвали кожу.
Любое занимаемое мной положение причиняло боль. Самой лучшей позой оказалась та, в которой я пришел в себя: чуть податься вперед и смотреть в пол. Но мне уже через минуту надоело сидеть, тупо уставившись на грязные доски. Я перевел взгляд на ноги. Икра под коленом чертовски болела. Я выдвинул ногу вперед, и боль уменьшилась, но я решил лучше потерпеть и убрал ее на прежнее место. Револьвер лежал в кармане.
Я и револьвер. Мы бы натворили дел, если бы у меня были развязаны руки. А так — что я мог сделать, большой, сильный и такой беспомощный. Я сам влез на эшафот. Я сразу должен был догадаться, как только увидел растерзанную комнату. Мне следовало распластаться на полу и держать дверь на мушке, терпеливо ожидая, когда они войдут. Я много чего должен был сделать.
Теперь я пожинал плоды собственной беспечности.
Я сидел и ругал себя самыми последними словами. Теперь никто не узнает правду об этом деле. Я-то узнаю, но меня бросят в реку — как говорится, концы в воду. Конечно, еще кое-кто знает, но это как раз те, кому нужна моя смерть.
Пять лет, тысяча миль. И я прошел такой путь, чтобы корчиться на стуле со связанными руками! Скоро они придут, мы увидимся. Похоже, они будут смеяться. Впрочем, они могут просто оставить меня здесь, и я так и буду сидеть, пока не умру.