Черта с два, прекрасно. Ты подыхал со скуки. Только потому и заговорил с соседом, что рядом не было никого поинтереснее. Может, и у нас с Терри Ленноксом так было? Нет, не совсем так. Во мне жила часть Терри. Я вложил в него время, и деньги, и три дня в каталажке, не говоря уже про хук в челюсть и удар по шее, который я чувствовал при каждом глотке. А теперь он умер, и я не мог вернуть ему его пять сотен. От этого я разозлился. Всегда злишься на мелочи.
Звонок в дверь и по телефону раздались одновременно. Я взял сперва трубку — звонок в дверь означал всего лишь, что кто — то вошел в мою тесную приемную.
— Мистер Марлоу? С вами будет говорить мистер Эндикотт.
Он подошел к телефону.
— Это Сюэлл Эндикотт, — представился он, будто не знал, что его чертова секретарша уже довела это до моего сведения.
— Доброе утро, мистер Эндикотт.
— Приятно услышать, что вас выпустили. Наверное, ваша идея — не оказывать сопротивления — оказалась правильной.
— Это не моя идея. Просто упрямство.
— Сомневаюсь, что вы снова услышите об этом деле.
Но если услышите и вам понадобится помощь, дайте мне знать.
— Вряд ли. Он умер. Поди докажи, что мы с ним вообще встречались. Потом надо доказать, что я знал о преступлении. А потом — что он преступник и скрывается от закона.
Он прочистил горло.
— Может быть, — осторожно заметил он, — вам не сказали, что он оставил полное признание?
— Сказали, мистер Эндикотт. Я сейчас говорю с юристом. Разрешается ли мне произнести, что и подлинность, и правдивость этого признания тоже еще надо доказывать?
— Боюсь, что у меня нет времени для юридических дискуссий, — отрезал он. — Я улетаю в Мексику для выполнения довольно грустного долга.
Догадываетесь, какого?
— Гм. Смотря кого вы представляете. Вы ведь так и не сказали, помните?
— Прекрасно помню. Ну, до свидания, Марлоу. Мое предложение о помощи остается в силе. Но позвольте дать вам еще и совет. Не будьте слишком уверены, что у вас все в порядке. Ваш бизнес очень уязвим.
Он повесил трубку. Я посидел минутку, не снимая руки с телефона и насупившись. Затем стер с лица хмурое выражение, встал и открыл дверь в приемную.
Возле окна сидел человек и листал журнал. На нем был серо — голубоватый костюм в еле заметную клеточку, на скрещенных ногах — черные мокасины, удобные, как домашние туфли — такие не протирают на каждом шагу дырки в носках. Белый платок был сложен квадратиком, и за ним виднелся краешек темных очков. Волосы у него были густые, темные и волнистые. Загорел он до черноты. Он вскинул на меня глаза, блестевшие, словно у птицы, и растянул в улыбке губы под ниточкой усов. Галстук у него был темно — коричневый, прекрасно вывязанный, рубашка сверкала белизной.
Он отбросил журнал.
— Ну и дерьмо печатают, — сообщил он. — Это я про Костелло читал. Многие знают насчет Костелло. Столько же, сколько я про Елену Прекрасную.
— Чем могу вам быть полезен?
Он неторопливо смерил меня взглядом.
— Ишь, Тарзан на красном самокате, — сказал он.
— Что?
— Ты, Марлоу, Тарзан на красном самокате. Потрепали они тебя прилично?
— Так себе. Вам до этого какое дело?
— А после звонка Олбрайта Грегориусу трогали тебя?
— Нет. После — нет. Он быстро кивнул.
— Ну, ты и нахал — самого Олбрайта попросил вызво лить тебя от этого жлоба.
— Я спрашиваю, какое вам до этого дело. Кстати, я не знаком с начальником полиции Олбрайтом и ни о чем его не просил. С какой стати ему за меня заступаться?
Он угрюмо уставился на меня. Потом медленно встал — грациозно, как пантера. Прошелся по комнате, заглянул в кабинет. Дернул в мою сторону подбородком и вошел туда. Такие парни всюду хозяева. Я вошел следом и закрыл дверь. Он стоял у окна, насмешливо обозревая помещение.
— Мелочь ты, — изрек он. — Совсем мелкая рыбешка. Я сел на стол, ожидая, что будет дальше.
— Сколько имеешь в месяц, Марлоу? Я промолчал и закурил трубку.
— Семь пятьдесят, наверное, твой потолок, — заявил он, Я уронил обгорелую спичку в пепельницу и выпустил клуб дыма.
— Мелочь ты пузатая, Марлоу. Грошовый деятель. Тебя разглядеть — лупу надо. — Я ничего не сказал и на это. — И душа у тебя дешевая. Весь дешевый, до дна. Столкнулся с парнем, глотнули по рюмке — другой, почесали языком, сунул ты ему пару монет, когда он был на мели, и сам купился на это с потрохами.