— Потому я и хочу, чтоб твоя комиссия собиралась под началом цесаревича. Этим мы уменьшим его влияние. Словом, езжай и приступай к докладу.
Александр говорил с Адлербергом.
— Саша, я хочу поручить тебе важную для меня миссию. И не надо говорить, что я надеюсь не только на твоё усердие, но и на скромность.
— Вашему величеству совершенно излишне напоминать мне об этом.
— Не обижайся, я не сомневаюсь в тебе, но вслух говорю то, что думаю, из-за того лишь, что хочу подчеркнуть важность моего поручения. — Он взял со стола конверт, запечатанный его личной печатью. — Здесь процентные бумаги и их опись. На сумму... — он взглянул на бумагу, лежащую на столе, — три миллиона триста две тысячи девятьсот семьдесят рублей. Это часть моего капитала, который я разделил в равных долях между всеми моими детьми. Положи их в государственный банк от моего имени. Как сделаешь это, телеграфируй, я тотчас же составлю завещание на них, в котором укажу, что они являются собственностью Екатерины Михайловны и наших с ней детей и что она вольна ими распоряжаться и при моей жизни, и после моей смерти. Завещание это я передам наследнику. Следовательно, знать об этом будут два человека. И в случае чего... — он протянул ему конверт. — Езжай. И сразу телеграфируй.
Лорис-Меликов и Адлерберг возвращались в столицу.
— А скажите, Михаил Тариелович, — Адлерберг помешивал ложечкой чай в стакане, — коль посчитаете меня достойным вашего доверия... Зачем вы всего этого добиваетесь — всех этих ваших реформ? Что это лично вам принесёт? Вы можете быть со мной совершенно откровенным, я в ваши игры не играю, моих интересов тут нет — слишком ленив, да мне хватает и той роли, что Государь мне определил: его друга и его министра... Но вы, что вами движет?
Лорис-Меликов помолчал, отпил чаю из стакана, посмотрел на свет через него, потом сказал, словно себе отвечая, а не собеседнику:
— Когда я штурмовал Карс, я знал, что кроме меня его взять некому.
— Но к необходимости реформ ныне склоняются многие — и Константин Николаевич, и Валуев, да и Милютин. Валуев, кстати, предлагал свой проект... дай Бог память... ещё аж в шестьдесят третьем году.
— Ну так ведь ничего не вышло. А прошло сколько — семнадцать лет.
— Но вы же знаете, что это были за годы.
— А что это были за годы? Очень благоприятные для развития успеха. После отмены крепостного права, после такого прорыва... Только и развивай успех, не давая противнику окопаться, прийти в себя, перестроить порядки...
— Вы прямо как на театре военных действий рассуждаете.
— Я военный, Александр Владимирович, и привык так рассуждать. Да честно сказать, я гляжу, и в частной жизни действуют те же правила: куй железо, пока горячо. А Государь наш сам остыл, да и делу реформ дал остыть. А тут уж все эти ваши Катковы, Победоносцевы и прочая, и прочая пришли в себя да ещё склонили наследника стать под их знамёна.
— Ваши... Уж не числите вы и меня, любезный Михаил Тариелович, в стане врагов ваших?
— Отнюдь, Александр Владимирович. Я говорю «ваши» в том смысле, что они принадлежат к вашему кругу.
— Так нынче и вы к нему принадлежите, и, может, более других.
— Давно ли? Года ещё нет. Я человек со стороны, и, признаться, чувствую это ежедневно. К тому же многие не упускают случая напомнить мне об этом.
— Ну да полноте, генерал.
— Да я и не пеняю им. В этом-то моя и сила, коль она есть. Я не связан дружбами, службами, словом, старыми отношениями и имею от этого больше свободы манёвра. И коль Бог даст, и я смогу добиться успеха, это будет мой успех, лично мой.
— Э, да вы, генерал, я гляжу, тщеславны, как юнкер. Браво!
— Вы думаете, только солдат плох, коль не хочет стать генералом? И генерал плох, коль не мечтает о... — Лорис-Меликов задумался.
— О чём же? Ваша власть и так ныне почти безгранична.
— Она временная и подчинена всецело монаршей воле. Да мне она и не нужна, признаться. Речь идёт не о моей власти, а о власти, опирающейся на мнение общества. Такой власти на Руси не было после Новгородского веча, и коль скоро мне удастся поспособствовать этому — это и будет мой второй Карс. Это и будет моё тщеславие, как вы изволили заметить.
— Н-да... ну что ж, дай вам Бог. Знаете, я даже жалею, что не могу встать под ваш штандарт — моё положение слишком скромно.
— Зато более надёжно. Вы пятьдесят лет идёте вслед за Государем, меня же судьба приблизила к нему только что. Вы связаны с ним прошлым, которое уже не отнять, я же — лишь будущим, и то — если оно у нас обоих будет...
Александр и Катя ехали в открытой коляске.
— Мне перед отъездом принесли телеграмму от Лориса, — Александр достал её из кармана и стал читать. — «Прошу доложить Его величеству, что исполнение в столице приговора одновременно над всеми осуждёнными произвело бы крайне тягостное впечатление...» И так далее.
— И что он предлагает?
— Ограничиться казнью двоих, а двоих помиловать.
— Ты послушаешь его?
— А ты как считаешь?
— Я думаю, он прав. Тебе теперь надо считаться с мнением общества. Коль получится то, что ты замыслил... о нас...
Михайлов ждал на набережной, курил. Подбежала запыхавшаяся Перовская.
— Ну что?
— Казнили.
— Обоих? — Она кивнула. — Значит, всё-таки отказал, не помиловал. Что ж, ему это не пройдёт даром. Мы полгода молчали, но он нарушил перемирие.
— Но двоих-то он помиловал.
— А эти двое — не люди? — Он загасил папиросу и жёстко сказал: — Теперь с ним надо покончить. Иначе нам этого не простят потомки. Собирай исполнительный комитет. На его казнь мы ответим нашей.
Александр принимал наследника.
— Я рад, Саша, что вы приехали сюда, и уверен, что и моя Катя очень этому рада. Вы сможете, наконец, ближе её узнать, и, уверен, полюбите всем сердцем. И ваше нынешнее предубеждение против неё... нет, нет, я понимаю, чем оно вызвано, и не сержусь на вас, коль вы сможете побороть его... Я уверен, что оно скоро самим вам будет казаться недоразумением. Ну да ладно, оставим это... Я хочу попросить тебя, Саша, после того как... как ты станешь Александром III, позаботиться о моей жене и детях. Не их вина, что я так поспешил с браком, я просто обязан был торопиться, ты знаешь, пистолет убийц постоянно на меня нацелен, я уже нигде не чувствую себя в безопасности, и позаботиться о них мой нравственный долг. Я поручаю их судьбу твоим заботам и хочу, чтобы ты сегодня мне поклялся, что не оставишь их.
— Конечно, па.
— Поклянись.
— Клянусь.
— Спасибо, Саша. — Он обнял его. — Ты хороший сын. Вот в этом конверте... Тут вот написано: «Хранить до востребования, в случае моей смерти вручить Государю-императору». Тебе, значит. Здесь акт о моей женитьбе на Кате и письмо тебе. Фактически — завещание. Ты после его прочтёшь. Там я поручаю тебе Катю и детей. Ещё я там перечисляю все дома, что я купил Кате: и здесь, и в Царском, и в Петербурге, указываю капитал, что внёс на её имя в Государственный банк... Что ещё?.. Да, комнаты в Зимнем, что я отделал для неё, должны ей и остаться, если только она сама не захочет уехать оттуда в свой дом. Словом, наступит час — прочтёшь. Я вручу это письмо Адлербергу, чтобы хранил в архиве двора до... — он промолчал. — Но хочу, чтобы ты это знал сейчас.
— Хорошо, па.
— Помни, в чём ты мне поклялся.
— Я исполню свой долг, ты можешь не сомневаться, но мне очень грустно оттого, что ты так часто говоришь о том времени, когда я должен буду это сделать. Я надеюсь, что Бог прочит твои дни, мы с Минни будем молиться об этом.