Я сделал несколько шагов по направлению к Тейлору, которому пришлось отступить на несколько шагов. Потом я налил в четыре стакана по доброй порции рому, и поднял один из них со словами:
— За здоровье отважного капитана!
Тейлор посмотрел на меня с сомнением. Видно, всё же он понял, что я говорю не о нём.
— За здоровье капитана, брошенного на произвол судьбы своими людьми, — продолжал я выступать, — и всё же защищающегося, хотя силы противника превосходят его собственные в три раза. Это не то, что вы, хиляки, выступающие вдесятером против одного, а в одиночку убегающие и от мухи!
Я посмотрел долгим взглядом сначала на Ингленда, после на Тейлора.
— Итак, пьём за капитана Маккру! — гремел я, держа руку на тесаке.
Тейлор быстро схватил стакан, за ним Ингленд — он действовал медленнее, с едва заметной улыбкой, — и они выпили.
— Пусть он переживёт всех нас! — сказал я, опрокинув стакан в себя, а затем поставив его на стол с такой силой, что он раскололся.
— Ну и дьявол! — восхитился Тейлор.
Он знал толк в подобного рода представлениях, это уж точно, нечего и говорить.
Да, вот и такими эти жестокие капитаны пиратов тоже нередко бывали. Как флюгер. Они могли кричать, что уничтожат весь мир, а в следующий миг, глядишь, их жар и энтузиазм как ветром сдуло. Они вдруг теряли интерес, оставляли в живых капитанов и экипажи, которым только что грозили смертью в страшных мучениях. Нет, они никогда не были хорошими убийцами, как ни старались делать вид; они были бы никуда не годными палачами, ибо очень скоро им бы надоело однообразие этой деятельности. Так уж получается, человек сам не знает, чего он хочет или к чему дело идёт. Тейлору, Флинту и Лоу было далеко до таких виртуозов своего дела, как Кромвель и святой Доминик, скажу я вам. Пусть это будет сказано для вас, Дефо, — вы ведь не делали подобных сравнений; и для всех тех, кто кричит о мести мне подобным.
Итак, я спас жизнь Эдварду Ингленду и капитану Маккре, ибо после той сцены Тейлор не захотел портить со мной отношений, так как я был лучшим в своём деле. Маккра получил старый, вдребезги разбитый «Каприз» и мог делать с ним всё, что угодно. Ему удалось поставить запасные снасти, добыть провианта и воды и взять курс на Малабар. Там его приветствовали со всевозможными почестями, сделали губернатором, а затем послали во главе эскадры в экспедицию, целью которой была поимка и уничтожение пиратов. Но одно я вам могу сказать точно: если бы я когда-нибудь встретил его, будучи на «Морже», я бы глазом не моргнув покончил с его заваленной наградами жизнью. И чёрт его знает, может быть и Эдвард Ингленд в аду или в раю, если таковые имеются, посылал бы мне мысленно свою благодарность. Эдвард всё же был неплохим парнем.
Но этого было недостаточно, чтобы Ингленд оставался капитаном. Мы поставили паруса и пошли, корабль Тейлора — за нами, к острову Маврикий, но не встретили ни одного парусника. Экипаж воспринял это как предлог, чтобы собрать совет и снять Ингленда. В судовом журнале записали (ибо таковой журнал вёлся очень тщательно), что Ингленд проявил слишком большую человечность в случае с Маккрой и потому не может оставаться их капитаном. В борьбе не на жизнь, а на смерть, — шумел кто-то, — нельзя иметь капитана, проявляющего сочувствие к людским радостям и горестям. Это опасно, считали они и были в определённой степени правы.
Ингленда посадили в небольшую шлюпку, чтобы он доплыл до Мадагаскара, если сможет, но без попугая. Попугая навязали мне.
Конечно, капитаном и «Виктории» и «Кассандры» был избран Тейлор. Меня избрали его квартирмейстером, и я выступал против него всякий раз, когда у экипажа возникали жалобы. И, как обычно, распределял наказания от его имени. Так что всё шло своим чередом, подобно прежним временам. Меня боялись и уважали, обо мне говорили, что я неподкупен, что меня нельзя привлечь на свою сторону ни деньгами, ни чем-то иным.
Полгода я плавал с Тейлором. Мы брали богатые призы и расправлялись со всеми очень жестоко, так как Ингленда с нами не было. Я и многие вместе со мной разбогатели, когда захватили самого вице-короля Гоа и потребовали за него выкуп. Когда мы пришли к Мадагаскару, я уже был довольно богат, а потому не так жаждал продолжать свою однообразную вольную жизнь.
Не то чтобы у меня были какие-то другие планы. С разрешения совета я был списан на остров Сент-Мари, и мне позволили взять с собой мою долю, хотя это было против правил, так как братство продолжало существовать. Но я думаю, что многие были рады избавиться от меня, как я от последних остатков совести. Я отправился к форту Плантейн у залива Рантер, где нашёл последнее убежище Ингленд, и застал его на смертном одре. Если он и обрадовался моему присутствию, то не показал вида. Ведь я всегда был его злым гением, втягивавшим его в пагубные дела.
Во всяком случае, это был честный человек. Он ни перед кем не гнул спину и предоставлял каждому возможность жить, как тот хотел. Но в ущерб себе — это так же верно, как то, что меня зовут Джон Сильвер. Ибо если кто и умирал долго и мучительно, с угрызениями совести и сожалениями, то это Эдвард Ингленд. Никому ни на пользу, ни в радость.
30
Итак, господин Дефо, вы прослушали до конца мой рассказ об Ингленде, где я не только перечислил названия всех кораблей, захваченных им и Тейлором, вместе или поодиночке, но постарался описать его таким, каким он был в жизни, облечь в плоть и кровь. Согласитесь, что ваш собственный рассказ об Эдварде Ингленде более скуден, в вашем изложении он представлен безжизненным скелетом, не более того, никто бы в него и не поверил, если бы не ваше доброе имя.
Настоящая жизнь — это всё же нечто совершенное, как считал Ингленд, а вы разве другого мнения, господин Дефо? Мне всё же интересно, в чём смысл судьбы Ингленда. Стоит ли вообще быть хорошим по натуре, вроде Ингленда? Да, вы, господин Дефо, наверняка потираете руки и думаете, что я вот-вот, подобно ему, раскаюсь в моей преступной жизни и буду проводить бессонные ночи, винясь в своих грехах. Но тут вы ошибаетесь. Я не похож ни на Ингленда — я не столь хорош, — ни на Тейлора, ибо я не столь плох, вот так обстоят дела. Моё правило — никого не подпускать к себе с тыла, а плохой я или хороший — другое дело. Жаль, что мы не можем поговорить об этом, ибо вы молчаливы, как могила, в которой покоитесь.
Да и здесь, на моей скале, безмолвие становится всё более гнетущим, если это только, не дай Бог, не наступающая глухота. Во всяком случае, уже нет прежнего шума и гама. Большинство чернокожих бросили меня на произвол судьбы, и это более чем справедливо. У меня даже нет больше сил волноваться, когда они, перед тем как покинуть меня, приходят и просят моего согласия или благословения. Описывать жизнь, подобную той, которую вёл я, — дело, требующее много сил. Да я, пожалуй, вгоню себя в гроб, чтобы мои безжизненные воспоминания обрели жизнь. В этом вопросе я, по-видимому, стал походить на вас, господин Дефо.
На наши беседы в «Кабачке ангела» вы всегда приходили запыхавшись. Мы судили и рядили о том о сём, о политиках, на мнения которых вы обрушивали свой гнев так, будто мир стоит на краю гибели; о кредиторе, преследующем вас; об идеологическом противнике, которого вы должны принудить замолкнуть навсегда; о печатнике, которого вы хотели послать в ад, чтобы он там горел вечным огнём — ведь он, спасая свою шкуру, сообщил, что именно вы являетесь автором обличительного памфлета, вызвавшего столь злобную полемику: о критике, которого вы жаждали раздавить — то ли за то, что он обвинил вас в лицемерии, то ли за то, что, читая ваши произведения, превратно истолковал ваши слова. Всегда что-нибудь возмущало вас, и вы фурией бросались разоблачать человеческую тупость.
Однажды вы появились, когда я, уже сидя за столиком у окна в «Кабачке ангела», увидел галку, вцепившуюся в ухо одного из висящих на виселице, что меня чрезвычайно развеселило.