Если до этого я смущался и терялся, то теперь вообще онемел. Глядя на меня, она разразилась тем смехом, который был присущ только ей, который заставлял тебя чувствовать, что ты живёшь.
— К чему такая торжественность! — сказала она теми же словами, я употребил в разговоре с Джеком и его соплеменниками. — Ты удивляешься моим словам, тому, что я всё продумала и мне есть что сказать. Разве не так? В этом нет ничего странного. Меня отправил в школу мой белый отец, полковник, меня крестили и напичкали вашим Богом в небесах и житейской премудростью. Я прислуживала в самых прекрасных домах в колониях. Я выросла и была одарена красивым и гибким телом, которое ты видел и которое стало предметом дикой похоти и страсти даже со стороны моего отца. Моя мать научила меня самому главному — быть гордой, но никогда не забывать о том, что на мне клеймо рабыни и что это клеймо невозможно ни вырезать, ни утаить. В один прекрасный день, когда мой отец овладел мной, я вонзила в него нож. После этого меня перепродали как рабыню в другое место, ибо все боялись дотронуться до меня, даже чтобы набросить мне на шею верёвку. Видишь, Джон Сильвер, у меня нет повода завидовать тебе, хотя и нет повода восхищаться тобой. Но после всего, что я услышала о Белом Рабе на «Беззаботном», увидела аукцион-свалку в Шарлотте-Амалии, после рассказов о бунте на плантации священников и после этих последних событий я поняла: если мне нужно быть с кем-то, и при этом сохранить уважение к себе и чтобы меня оставили в покое, то это только с Джоном Сильвером.
Так она, моя Долорес, сказала мне, будто это была декларация, самая длинная из всех, с какими мне приходилось сталкиваться в жизни. Само благородство и сдержанность — вот чём она была. Насколько я помню, она никогда не говорила больше, чем необходимо.
Девятнадцать лет Долорес была со мной, пока не умерла, не сказав ни слова. О чём я даже сейчас вот-вот заплачу. Я попытался было рассмеяться так, как это делала только она, но смех застрял в горле. Я иногда спрашиваю себя: разве я сумел бы так долго прожить, так долго спасать свою шкуру, если бы не она? Будучи врагом человечества, ты должен, тем не менее, иметь место где-нибудь в мире сём, куда можно было бы убраться, а также человека, на которого можно было бы положиться, не ради того, чтобы просто выжить, в конце концов, а чтобы не сойти с ума, что тоже своего рода смерть. Я видел это, когда распалось товарищество Флинта, я видел это и в другие времена, я слышал и о других случаях, их были сотни, когда пиратам удавалось улизнуть, избежав виселицы и преследований. Они оставались с пустыми руками, беспомощные, как слепые щенята, суетливые и бестолковые, словно куры. Они нигде не чувствовали себя в безопасности. И они предпочитали переть на рожон, лишь бы избежать преследования. Они были сами себе палачами. Всё что угодно лучше совершенного одиночества на земле, если при том ты ещё представляешь лакомую добычу для каждого.
Да, Джим, похоже, я сдаю и к старости становлюсь слезлив. Плохи дела у Джона Сильвера, плохи. Писать о себе, Джим, не что иное, как бесконечное кровопускание. Во мне почти не осталось крови. Остаётся только надеяться, что у другого Джона Сильвера, у того, которого я описываю на бумаге, имеется в запасе кое-что от того огня, который был у меня, когда я принялся за это. Но и здесь нет никакой уверенности, а значит, и сама затея совершенно бессмысленна. Ибо для того, чтобы обрести будущее, он должен ведь быть живым, иметь плоть и кровь. Это прежде всего. Но как я буду знать, что он живёт, я ведь сам едва держусь на своей ноге?
Подумай только, я же всегда был против спешки и торопливости в делах! Как много джентльменов удачи и прочих искателей приключений исчезли навек лишь потому, что не умели держать себя в руках и ждать! Они хотели всё получить авансом, даже жизнь и смерть. А теперь вот и я суечусь, успею ли поставить точку в жизни, которая не более чем слова, прежде чем настанет конец моей собственной жизни.
Хорошо, что Долорес не видит меня, честное слово. Она бы рассмеялась прямо мне в лицо. Она не пускала мне кровь, это уж точно. Впрочем, она и не вливала в меня силы. Но у меня самого сил и энергии хватало и даже было в избытке.
Прежде чем мы отправились на поиски Флинта, я устроил Долорес, обеспечив ей существование, в Порт-Ройале. Чтобы не вызывать подозрений, я купил таверну. На втором этаже было три комнаты, где она и поселилась. Она была довольна, хотя виду не показала. Долорес отнюдь не была беспокойной натурой вроде меня. Я мог сидеть неподвижно лишь в том случае, когда вопрос шёл о жизни и смерти. Но ей, не в пример мне, и не было надобности быть всегда начеку.
Ибо ты должен знать, Джим, что нигде, даже в Порт-Ройале, я не имел отныне покоя. Обстановка в Порт-Ройале была, будто перед большим землетрясением, во время которого погибли две тысячи самых известных негодяев земли, если верить тому, что говорят; город кишел матросами — свободными и подневольными рабами, большими или меньшими жуликами — контрабандистами, торговцами, портовыми грузчиками, пьяницами, нищими, вышедшими в отставку солдатами и другими сомнительными лицами.
И всё же город больше не был, как говорили, больным, как лазарет, заразным, как чума, жарким, как преисподняя, и греховным, как сам дьявол. В те старые добрые времена для нас, пиратов, в Порт-Ройале и других подобных городах было полное раздолье. Теперь этого уже нет. Порт-Ройал населён отбросами общества из бывших пиратских сообществ, которые или попали под амнистию или были так жалки, что их не имело смысла вешать. Для них петля стала бы не наказанием, а скорее облегчением, успокоением. К тому же Тейлор осел в Вест-Индии, и каждый из выживших членов его старой команды с радостью донёс бы на меня, дабы немного заработать.
Но и это ещё не всё. В центре Порт-Ройала среди кабаков, борделей, обшарпанных торговых лавок, сараев и нескольких каменных домов для высших сословий и губернатора, Адмиралтейство воздвигло очередное здание суда, ставшего вратами в ад для меня и мне подобных. Над вратами висела вывеска, которая гласила: «Правда, только правда!» Но что такое правда для этих крючкотворов? Свидетельские показания, доносы, сплетни, слухи и оговоры — вот что они называют правдой. И заметьте, что, согласно букве закона, достаточно единичного показания, чтобы свалить такого, как я. Единственным преступлением, где требуется больше доказательств, является предательство. Нет, на суше дела, касающиеся жизни и смерти, регулируются не столько правдой, как утверждает вывеска, сколько правдоподобием. И из-за недостатка такового людей с лёгкостью отправляли заканчивать свои дни в цепях на Гэллоуз-Пойнт, недавно сооружённой в Порт-Ройале виселице.
Для меня было облегчением, когда мы, завершив все дела, отчалили в поисках Флинта. Долорес осталась в надёжном месте, а я — в ненадёжном. Но именно так и было задумано. Что значило для меня время от времени рисковать жизнью, находясь на корабле, по сравнению с тем, что ты испытываешь, когда ты постоянно, день и ночь, каждый миг дрожишь за свою шкуру. Нет, на суше в течение своей долгой жизни я никогда не имел ни одной спокойной минуты, насколько я сейчас вижу и могу судить. На берегу всё время надо быть настороже, меченые у тебя руки или нет, обеспечены твои тылы или нет.
36
Ты спрашиваешь, был ли Флинт реальным человеком? Судя по всему, да — таков должен быть мой ответ, даже если в это трудно было поверить, когда в одно тихое пасмурное утро, прежде чем солнце успело разогнать туман, «Морж» без всякого предупреждения навис над кормой нашего жалкого брига. Всю ночь наши паруса безжизненно висели, и единственными звуками во время моего ночного дежурства были храп экипажа, поскрипывание блока и стук капель росы, оседающей на парусах и реях.
И всё же корабль Флинта оказался рядом, словно призрак, с чёрным флагом на корме. Флагом, растянутым на перекладине, чтобы не опускался и в штиль. Даже об этом Флинт подумал, вот каким добросовестным капитаном он был. Но как же он нас нашёл в темени и мгле? И как же ему удалось настигнуть нас, когда не было ни малейшего ветерка?