Вопросов про окружающий его мир Лёва не задавал, хотя был за границей впервые. Мои рассказы про Нью Йорк, про американские банки и системы страховок, про предвыборную кампанию и итальянскую кухню падали в пустоту. Когда я умолкал, он обычно говорил ŤДа-а, дела...ť и начинал пересказывать содержание последнего спектакля театра на Таганке или объяснять принцип организации каких-то ведомств в Советском Союзе. Тогда его рассказы падали в пустоту. Однажды он вдруг спросил:
- Сколько стоит машина в Америке?
- Какая машина? - не понял я.
- Ну, вообще. Машина. Сколко стоит?
- Не знаю, старик, - окончательно растерялся я. – По-разному. Смотря, какая машина.
- Ну, ты даёшь, старик, - рассмеялся Лёва. Столько лет здесь живёшь и не знаешь, сколько стоит машина...
В другой раз это был не вопрос, а скорее комментарий. Лёва с увлечением и даже, как мне показалось, с каким-то хвастовством рассказывал, как у них все числятся на работе, и при этом никто ничего не делает. Этот рассказ он неожиданно закончил так:
- Да и у вас, старик, то же самое.
- С чего ты взял? – искренне удивился я.
- Что ж я не вижу, старик! Ты уже два дня болтаешься со мной по городу. Даже ни разу не заглянул на работу, хотя бы для виду.
- Зачем мне заглядывать, Лёва? Я в отпуске. Специально взял два дня, чтобы провести их с тобой.
- Отпуск! – закричал Лёва. – Свой кровный отпуск! Старик, ты сошёл с ума! Неужели нельзя было сказать, что ты пошёл в библиотеку? Или на какое-нибудь совещание?
- Нет, Лёва, нельзя.
- Да-а, дела, - заключил Лёва. – Я смотрю, у вас тут ещё хуже, чем у нас...
Меня поражала Лёвина память. Он мог часами рассказывать истории нашего с ним студенчества, истории, героем которых был я и которые при этом я совершенно не помнил. Врочем, после того, как он мне в деталях описывал, как мы ночью готовились к экзамену по гидравлике, или как нас вместе снимали с крыши поезда Москва-Гагры, мне начинало казаться, что теперь я вспомнил этот эпизод, ну конечно же, чёрт возьми, конечно, именно так всё и было, как это я мог забыть! Это был удивительный феномен, который, впрочем, легко можно было объяснить. Лёва жил одной непрерывной жизнью, плавной, как восходящая кривая, и он легко скатывался в своих воспоминаниях по этой кривой в любую точку своего прошлого. По сути, его прошлое было неотрывной частью его настоящего. Моя же жизнь была разрублена на две независимые части моментом отъезда из Советского Союза. Они не соприкасались и не пересекались, это были две отдельные жизни. Между ними зияла пропасть.
Через два дня я отвёз Лёву обратно в аропорт Кеннеди. Большую часть пути мы молчали. Всё было сказано. Но важнее всего было то, что не было сказано, но что каждый из нас понимал и чувствовал по-своему. Я спросил:
- На обратном пути заедешь?
- Нет, старик, спасибо. У меня прямой билет, без остановки. Два часа в Нью Йорке между самолётами, и – дальше.
- Хочешь я приеду в аэропорт на эти два часа?
- Нет, старик, не надо. Зачем ты будешь мотаться? Мы уже обо всём поговорили...
В аэропорту Лёва сдал в багаж свой чемодан, зарегистрировал билет и вернулся ко мне.
- Ну вот, старик, пора прощаться. Спасибо тебе большое за приём. Всё было прекрасно. Приеду домой – всем расскажу.
- Спасибо тебе, Лёва, что заехал. Приезжай ещё. Всем там, конечно, привет. Этой, как её...
- Ирке?
- Во-во. Ирке. И этому тоже, как его... Игорю.
- Может, Виктору?
- Ну да, конечно. Виктору. В общем – всем. Большой привет.
Объявили посадку, мы расцеловались, и Лёва пошёл по коридору. Шёл он как-то медленно и неуверенно, словно пытаясь вспомнить что-то важное. Вдруг он остановился, обернулся и, увидев, что я не ушёл, побежал назад.