Вольху пронзило чувство вины: ведь ее мать и сестры сейчас должно быть также прячут свои слезы от других и друг от друга, поверив в ее смерть. Может даже отец вытрет слезу, притворится, что это соринка, что он больше ничего общего не имеет с предательницей-дочерью, но мысленно попросит Бога охранять ее потерянную душу...
Вольха хотела доказать что-то проклятому Могуте и зазнавшемуся Радимиру, мерзким служителям коммуны, смотрительницам, глупым девушкам, которые ничего лучшего не знают, как заигрывать с каждым попавшимся... Но они просто отмахнулись от памяти о ней, словно ее не было. Кому она действительно насолила своим побегом - это матери, сестрам и отцу. Впервые за все дни побега она подумала о том, какую боль наверняка причинила своей семье этим эгоистичным решением.
“Эгоисткой всегда была, эгоисткой и умрешь”, - начала она себя ругать. Как привычно и знакомо звучали для нее эти слова. “Только о себе и думаешь, сидишь пялишься в небо, а каково отцу и матери от того, что вся деревня поговаривает, что блаженную воспитали, - об этом даже не задумываешься”.
“Тебе нашли самого лучшего жениха, чтобы все у тебя в жизни было, чтобы жила в сытости и в радости, чтобы ни о чем не переживала - а ты ослушалась, нарушила законы деревни, вся семья теперь стыда не оберется. И кто твоих сестер теперь замуж возьмет, после такого оскорбления Радимировой семье”.
“Женщина должна быть смиренной, скромной, любящей, быть мужу опорой и заботой, а своим семье - гордостью и надеждой. Ты же ничего ни для кого не сделала, ни о ком заботиться не умеешь, ни о ком твое сердце не болит - только о себе и думаешь”.
И больше, и больше, и больше знакомых речей, которые она постоянно слышала от мамы, от отца, от учителей и наставниц... Она ненавидела эти обвинения, ненавидела тех, кто смел ее осуждать и говорить ей, как жить. Кто называл ее эгоисткой, как будто она всем обязана и не имеет собственных желаний. Кто считал, что лучше нее знает, как и с кем ей жить... Она всегда думала, что если достаточно язвительно ответить, если пресечь этот поток обвинений, то все решится. Но сейчас она была сама с собой, не с кем бороться, некому что-то доказывать...
А боль от обвинений такая же, даже сильнее. Ее собственный голос в ее собственной голове оказался во много раз безжалостнее и ругани матери, и наказаний отцы, и проповеди самой осточертевшей настоятельницы. Вольха не понимала, как такое возможно?
Как то, что так донимало ее всю жизнь, от чего она так усиленно пыталась скрыться и убежать, с чем так самоотверженно воевала и от чего защищалась - это в конечном итоге просто голос в ее же голове. И сейчас, убежав от всех, она осталась наедине с ним - с этим самым непрощающим и безжалостным голосом. И слышала его так громко, так отчетливо, с такой болью, что впервые подумала - лучше бы вокруг нее вопили сестры, смотрительницы, семья, только бы не слышать этого голоса...
Вольха зарылась головой в своих коленах, закрыла ладонями уши и закричала: “Молчи! Молчи, молчи, молчи, не хочу тебя слышать, не хочу! Родители сами решили отдать меня за Могуту, и если им больно - то они получили по заслугам за свое решение. Я не виновата ни в чем. Ни в чем я не виновата. Я просто хочу жить. Молчи, молчи, молчи!”
Она обняла свои колени, и стала раскачиваться, повторяя словно заклинание “молчи, молчи, молчи...” пока наконец не уснула. А впереди был новый долгий день и продолжение пути в неизвестность.