– Эти двери ведут в боевую рубку, где установлены орудия и пулеметы. Дальше – люк вниз, вы видите там трубы. В них содержится ядовитый газ. Он выбрасывается через распылители в обе стороны на громадную высоту и потом, оседая, губит все. Этот газ тяжелее воздуха… Теперь, – продолжал Чартней, – я бы показал вам остроумное приспособление, позволяющее сделать безопасным для газа внутреннее помещение самой гусеницы, но Кю торопит нас, нам надо идти. Дальнейшее неинтересно – каждая секция повторяет предыдущую.
Стальной коридор был освещен электричеством; виднелись одинокие фигуры дежурных. Когда коридор был пройден и через задний трап они спустились на землю, Кю в восторге воскликнул:
– Это такое достижение, о котором мы не помышляли год назад! Неужели мне придется увидеть настоящую работу этих колоссов?
Мартини почувствовал, как злоба стала душить его. Болван! Он не понимает, что этот зверь будет душить и топтать наших сестер и братьев.
Тяжелое чувство охватило всех. Фишер взял под руку мадам Гаро и по трепету ее руки почувствовал, как мелкая дрожь пробежала по ее телу.
В этот вечер луна взошла поздно. Тихо плыла она в вышине, золотя своим неверным светом окрестности.
Мартини, в пальто и шляпе, сидел на своей веранде, мысленно переживая все происшествия дня.
«Можем ли мы жить в этом чуждом для нас мире? – думал он. – Чем дальше, тем больше чувствуется разница между ними и нами. Конечно, Фишер живет недурно со своей семьей, но что он скажет, если гусеница, которую мы только что видели, поползет по Германии? Неужели миру суждено погибнуть под стальной пятой Куинслея? – Мартини устремил взгляд вдаль: – Какая чарующая смена тени и света! Ложбины кажутся мрачными пропастями, вершины выступают, осененные светом. Тишина, спокойствие, что-то волшебное, сказочное… Бесшумно пролетел аэроплан, как ковер-самолет… – Возможно ли, чтобы всего этого не стало? Не стало поэзии? Возможно ли, чтобы род людской продолжал жить без женщин, без любви? Эти несчастные последние разряды женщин, которых Куинслей признает лишними – разве это настоящие женщины? Разве они похожи на мадам Гаро, на фрау Фишер? Нет, нет, такие женщины, конечно, ни к чему! Милли, такая красивая, так божественно сложенная – и та лишена женственности и женских чар. И я, старый дурак, все еще брежу о ней, как о заколдованной принцессе: вот-вот она проснется и откроет мне сокровищницу своей души…» Мартини погрузился в свои думы и не заметил, как перед ним появилось молодое существо, о котором он только что грезил: женщина стояла у лестницы, вся облитая лунным светом.
– Милли, это вы? Не привидение? Не галлюцинация? – воскликнул Мартини, вскакивая с кресла. – Боже мой, Милли, это вы, и в такой поздний час! Что привело вас сюда?
– Филиппе, я сама не знаю, как оказалась здесь, на вашей веранде, проговорила девушка едва слышно. – Со мною делается что-то странное. Этот лунный свет, или что другое, я не знаю, но… – она замолчала. Лицо ее было бледно, луна отражалась в зрачках ее широко открытых глаз.
– Что с вами?
– Филиппе, я хочу быть близко к вам.
– Милли, Милли, – задыхаясь, проговорил Мартини, – неужели это правда? Вы хотите быть со мной?
– Дорогой Филиппе, – она вдруг обхватила руками его шею.
Он страстно впился в ее полуоткрытые губы.
– Милли, ненаглядная. Боже мой, свершилось чудо! Заколдованная принцесса проснулась!
Мартини крепко обнял ее и целовал, целовал без конца.
ГЛАВА V
Внешне лаборатория Куинслея напоминала громадную крепостную башню или тюрьму. Внутреннее ее устройство подавляло грандиозностью и мрачностью.
Кабинет, в котором работала мадам Гаро, находился на первом этаже. Видно было, что эта красивая, со вкусом обставленная комната предназначалась для женщины, и что чья-то заботливая рука постаралась смягчить впечатление, производимое тяжелым каменным сводом и решетками в окнах.
Мадам Гаро работала здесь уже несколько месяцев. Она привыкла к этой большой полутемной комнате и даже полюбила ее. В жаркие летние дни в ней было всегда прохладно. Солнце заглядывало сюда только по утрам, и то ненадолго. Ветви деревьев касались оконных решеток, заглядывали в комнату, как бы стараясь увидеть, что там делается. По утрам на карнизах окон ворковали голуби, в полдень, прячась от солнца, в комнату залетали пестрые стрекозы.
Часто, оторвавшись от наваленных на столе рисунков, чертежей и атласов, мадам Гаро устремляла свой взгляд в открытые настежь окна. Так, в полной неподвижности, она просиживала долгие минуты. Вся ее несчастная жизнь проходила перед ней. Она вспоминала свою молодость, пансион, подруг, выход замуж за молодого, но уже блестящего ученого, короткий год совместной жизни и десятилетнюю разлуку.
Воспоминания так часто преследовали мадам Гаро, что, наконец, потеряли свою остроту. Если они возвращались к ней, то не производили уже прежнего впечатления. Когда она отвлекалась от работы, взор ее останавливался то на зелени ветвей, то на воркующих голубях. Она с любопытством следила за этими маленькими друзьями, а в голове у нее пробегали мысли, мало связанные друг с другом.
Недавно на карнизе появился новый голубь. Он важно расхаживал в своих мохнатых длинных шароварах и голубоватом сюртуке, задирал кверху маленькую головку со смешным хохолком. Это был какой-то чужестранец, прилетевший издалека. «Если бы поймать его, привязать к ноге письмо, он, наверное, мог бы снести его куда-нибудь по ту сторону гор, а там, кто знает, может быть, оно дошло бы до Рене… А как он счастлив, как беспечен, этот голубь! Как коротка жизнь этих стрекоз, но что мешает им наслаждаться жизнью? Страдание, вернее всего, есть исключительный удел людей! «
Стук в дверь обыкновенно возвращал ее к действительности.
Входил слуга с новыми рисунками или с объяснительными текстами к ним. Иногда являлся сам Куинслей.
Он был вежлив, сдержан, суховат. Разговор касался только работы. Он даже не садился, а делал необходимые указания, стоя у стола.
Мадам Гаро следила за тонким длинным пальцем, который перебегал с одного чертежа на другой. Когда Куинслей умолкал, она поднимала на него глаза, но он смотрел куда-то в сторону. Он уходил, а Анжелика старалась понять и запомнить все, только что им сказанное. Потом она вспоминала, что клятва ее остается невыполненной, осторожно доставала из ящика стола длинный узкий нож, который она припасла еще во время жизни в Колонии. Рассматривая нож, она держала его так, чтобы его никто не мог видеть, хотя была уверена, что в этой комнате не было ни глаз, ни ушей. Холодное лезвие ножа всегда производило на нее тяжелое впечатление. Она содрогалась: неужели можно решиться и вонзить его в живое человеческое тело? Но у нее не было других возможностей отомстить… более того, она уже не верила, что когда-нибудь решится привести в исполнение свой план…
Несмотря на прохладу в комнате, жара действовала на нее как-то угнетающе. Работа валилась из рук, голова тяжелела.
Однажды Куинслей пришел, когда мадам Гаро собиралась уже уходить. Он принес с собой большую пачку бумаг. Разложив их перед Анжеликой, стал объяснять:
– Это изображение человеческого мозга. Вот отмечены различные центры. Ах, мадам, вы не знаете, что это за сложный аппарат – человеческий мозг! Удерживать в себе восприятия всех чувствительных нервов, заставлять эти восприятия выскакивать из далекого прошлого, когда это нужно, комбинировать их… Одно это должно бы занимать много места, а между тем все это помещается здесь. – При этом Куинслей ткнул пальцем в рисунок. – А способности, талант, гениальность! Если бы нам удалось увеличить этот центр хоть чуть-чуть, мы бы разрешили задачу, мы могли бы получить, по желанию, гениальность в той или другой сфере деятельности. – Куинслей так оживился, что его постоянная сдержанность пропала. Он смотрел прямо в глаза Анжелике. Пылкость его речи подействовала на нее, она с любопытством слушала. – И я близок к достижению этого! – воскликнул он в каком-то экстазе. – О, тогда я не буду нуждаться в этих капризных, вечно недовольных выскочках природы. Я буду творить организм по заказу, как хочу. Вот смотрите. – Он перевернул страницу. – Это мозг необычайного человека, это мозг гения. Вы видите разницу между ним и обыкновенным мозгом? Я сотворю такой мозг. О, я теперь сильнее в тысячу раз, чем прежде, я почти всемогущ. – Анжелика отшатнулась от него. Ей казалось, что перед ней стоит безумец. И действительно, Макс был не похож сам на себя. Лицо его пылало, глаза горели, он высоко поднял руку, как некий пророк, вещающий миру о грядущих событиях. Через минуту он постарался взять себя в руки.