Жена Дубова — Клавдия Никитична — женщина смирная, молчаливая. Ей тоже не меньше пятидесяти, но она сохранила еще следы былой красоты.
У Дубовых два сына — Георгий и Николай.
Младший, Георгий, лет двадцати пяти, в офицерской форме, с погонами поручика, подтянутый, щеголеватый. По наружности— в мать, синеглазый блондин, а характером — в отца, надменный и упрямый. Военное училище он кончил в начале войны с немцами, но на фронте не был, богатство отца охраняло его от опасностей боевой страды. Почти три года он прослужил в штабе запасного полка в Екатеринбурге. После временного падения Советской власти на Урале, когда туда пришли белые, он снова оказался в штабной должности.
Старшему, Николаю, около тридцати. Рыжеватый, в пенсне на близоруких глазах, медлительный, он был, наоборот, в отца внешностью, а в мать характером, — тихий, нерешительный, вялый.
— Он у меня философ, — смеялся Дубов. — Ученый и социалист. Университетское образование имеет. Опасный человек, капиталистам— лютый враг. Так, что ли, Николенька?
Николай после революции вступил в партию эсеров, был членом каких-то комитетов, гласным городской думы. Когда адмирал Колчак, правитель Сибири, разогнав учредильцев, посадил видных меньшевиков и эсеров в тюрьмы, Николай Дубов остался на свободе. Миллионное состояние отца, по-видимому, и тут сыграло роль.
Вместе с Дубовым приехал высокий холеный господин, неразлучный с трубкой и роговыми очками. Ему лет около сорока. Выражение бледного бритого лица его брезгливо, взгляд бесцветных глаз холодный, словно прицеливающийся. Маленькие стриженые усы оттеняют тонкие, злые губы. Одет он безукоризненно, к завтраку вышел в отличном сером костюме, ослепительно-белом белье, в желтых ботинках с тупыми носками и прочными двойными подошвами. Это был инженер Рисней, доверенное лицо крупной английской фирмы, работающий на Урале в золотой промышленности в компании с Дубовым. Англичанин в совершенстве владел русским языком.
Из прислуги Дубовы привезли с собой лишь своего повара Фому Кузьмича. Это был пожилой лысоватый мужчина с полным белым безбородым лицом.
Фома Кузьмич был первый, кого я увидел утром, заглянув на кухню. Одетый во все белое, он священнодействовал там, как в алтаре.
Повар обратился ко мне, как к давнему знакомому:
— Едем, значит, молодой человек?
— Едем, — ответил я, разглядывая его.
— Красные-то далеко ли? Не сцапают нас? Обедом-то успею еще накормить господ?
Серые глазки повара блеснули насмешкой.
— Успеешь! — сердито ответила наша кухарка Ульяна Петровна, ревниво следившая за хозяйничаньем приезжего повара на ее кухне. — Коли ненароком не угодит снаряд в трубу, так успеешь.
— Ну! — беспечно возразил повар. — Так и угодит к тебе в трубу! Мало их в городе, труб-то!
— И угодит! — сердилась кухарка. — Выдумают тоже: к чертям на кулички, в горы да лес, к медведям в гости ехать!
— К медведям? Это ты верно говоришь. Только иные люди хуже медведя. А ты, голубушка, едешь?
— Как же! Нашли дуру! — Ульяна встала среди кухни, подбоченясь. — Да не сойти мне с этого места, чтобы я поехала! От родных мест не тронусь. Наша-то барыня Ирина Алексеевна уговаривала горничную ехать с ней, а Варя, горничная-то, не будь дурна, ушла третьего дня с вечера и глаз не кажет… И молодец! Пусть уж господа одни там путаются с Колчаками…
Вспомнив обо мне, Ульяна замолкла и занялась своим делом, сердито громыхая кастрюлями.
С раннего утра дворник Иван и кучер Ахмет хлопотали около повозок и лошадей, укладывали на возы грузы, кормили и чистили коней.
— А, молодой барин! С добрым утром! — приветствовал меня Ахмет. — Собрался в путь?
— А не боишься в горы ехать? — спросил я кучера. — Тетя Ульяна и Варя отказались.
— Чего мне бояться? — ответил Ахмет, приподнимая колесо пролетки для смазки. — Я люблю горы, я там родился, вырос.
— И Марфуга поедет?
— А как же? — смуглое лицо Ахмета осветилось улыбкой. — Куда иголка, туда и нитка.
Ахмета Гареевича я знал давно. Я был еще ребенком, а он уже разъезжал с отцом по приискам и заводам. В черных коротко стриженных волосах его чуть серебрилась седина. Он был крепкий, ладный и добродушного, веселого характера. Когда он смеялся, зубы его блестели на темном лице, раскосые черные глаза искрились и становились узенькими, как щелки. Руки у кучера крепкие, мозолистые, черные от загара и дегтя, но искусные, непривычные к покою. Ахмет был всегда чем-либо занят — на конюшне, возле экипажей, по домашности. Он мастер, что называется, на все руки: плел хлысты, вил веревки, метал сети, плел корзины, делал клетки для птиц, силки для зайцев, западни для зверя. Заядлый рыболов и охотник, Ахмет всегда сопровождал отца на охоту, учил и меня этому искусству. Я дружил с кучером, и он относился ко мне ласково, заботливо, чисто по-отечески.