ВТОРАЯ ГЛАВА
Солнце скрылось за гребнем горы. Опускался тихий вечер. На чистом темнеющем небе сияли, трепетно мигая, звезды. После ненастья и вынужденного молчания пернатое население леса и лугов, словно наверстывая, щебетало и пело наперебой. Какая-то птичка тосковала, собирая отбившихся птенцов. От земли, щедро напоенной дождями, поднимались пряные запахи трав, цветов и спелых ягод.
Изыскатели отдыхали после трудового дня. Возле кухни пылал большой костер. Люди сидели и лежали вокруг на земле, на разостланных циновках, кошмах и плащах и негромко переговаривались, словно опасались спугнуть очарование тихого погожего вечера.
— Вечер-то, вечер! — мечтательно вздохнул повар. Он сидел без халата, лишь белый колпак отличал его от остальных изыскателей.
— Ласка уходящего лета, — в тон ему откликнулся Боровой. — Август на исходе, лето было прохладное, дождливое, а осень, видимо, будет что надо.
— Асгат Нуриевич, сыграли бы! — обратился повар к одному из геологов, средних лет башкиру в обычном полевом костюме защитного цвета. — Душа томится…
— Просим, просим! — раздались голоса.
Асгат не заставил себя упрашивать. Он достал из маленького футляра свой инструмент — простую лесную дудочку. Приложив конец дудочки к губам, набрал воздуха и прошелся пальцами по отверстиям.
Звуки курая[1] похожи на пение ветра в степи. Они то шелестят, словно сухие листья в лесу, то журчат, как вешние ручьи, то гудят, как провода телеграфа в ненастье. Дитя гор, Асгат не расставался с кураем, из аула унес его в город, не забыл про него и в институте да и теперь повсюду возил с собой.
Затихли звуки курая незаметно, как и родились. Несколько минут стояла тишина. Потом кураиста сменил самодеятельный струнный оркестр. Нежно пропела, задавая тон, гитара. Рассыпала трели мандолина. Зазвенела говорливая балалайка. Музыканты начали плясовую.
Повар медленно, как бы нехотя вышел на свет, в круг, задумчиво посмотрел на костер, на сосны, столпившиеся вокруг костра, поправил колпак и вдруг, всплеснув руками, закружился в танце, трамбуя сапогами сыроватую землю.
Тут не усидели и остальные. Люди носились по кругу, вскрикивая, хлопая в ладоши, приговаривая что-то, припевая. В колеблющемся свете костра фигуры пляшущих то пропадали в тени, то появлялись, облитые отблеском багрового пламени.
Наконец танцующие устали. Музыка стихла.
— Хорошо, — одобрил Боровой и подбросил охапку сучьев в костер.
Пламя сначала сникло, но через минуту, разгоревшись вновь, взметнулось еще выше, стреляя снопами искр.
— Теперь ваша очередь, Евгений Петрович, — сказал Светлов.
— Я не танцую…
— Да, но вы обещали рассказать что-то из ваших приключений…
— Какие приключения? Ну, ездили, лазили по горам. Работали…
— Ох, скромничаете! Уверен, что бывали вы в переделках и много чего повидали!
Инженер промолчал, прикуривая папиросу об уголек. Потом обратился к журналисту:
— Смотрите, небо какое. В такой вечер не о приключениях рассказывать, тут стихи необходимы! А ну-ка, Сергей Павлович, потревожьте лучше свой архив!
— Что вы! Разве я поэт?!
— А недавно что вы мне читали? Явно не прозу! Что-то о степи, о курорте…
— Пустяки, — смутился Светлов, — путевые зарисовки, проба пера.
— Просим, Сергей Павлович!
— Напрасно просите, сами убедитесь. Да ладно, прочту. Только еще раз повторяю, я не поэт, не судите строго.
И Сергей Павлович начал декламировать чуточку нараспев:
Когда Светлов кончил, раздались аплодисменты.
— Здорово, Сергей Павлович! Особенно про десять фунтов!
— Это шутливое стихотворение я изготовил вместо письма, — пояснил Светлов. — А кумысу я и сейчас бы непрочь выпить.
— На курорт бы податься! — вздохнул Боровой. — Давненько не бывал.