Отец перевел дух, посмотрел на нас, притихших и взволнованных, и, обняв нас, сказал:
— А теперь я прочту вам письмо вашей мамы:
«Борис, прости, но не прощай. Нет, до свиданья. Я верю, что мы еще увидимся и ты не осудишь меня так строго. Я ушла от тебя не потому, что изменила тебе. Я решилась на этот шаг, чтоб ускорить наше освобождение. Я видела, что вы — ты и Дубов — не намерены покидать долины до полного успокоения в стране. Мистер Рисней с Георгием были того мнения, что нельзя откладывать отъезд и что сейчас наиболее благоприятный момент, чтобы добраться до границы. Рисней уверил нас с Георгием, что среди руководителей восстаний против Советской власти у него есть личные друзья. Может быть, это его агенты? Пусть… Но они знают вкус золота. Георгий захватил с собой ценности. Этого, по его словам, будет достаточно, чтобы устроить наш отъезд за границу. Достаточно и для того, чтобы всем нам прожить там без нужды. Нам — это Дубовым, мне, тебе, детям. И мы вернемся за вами, если не за всеми, то за тобой, за детьми, за Дубовыми. Конечно, Андрей Матвеевич пойдет за нами, когда увидит серьезность нашего предложения, прочность охраны, которую приведем мы и которая доставит нас до границы, на порог новой, блистательной жизни. Итак, до счастливого свиданья! Поцелуй Любу, поцелуй Владислава — этот живой портрет твой, прекрасный юношеский портрет…»
— А она жива? — спросила Люба охрипшим голосом.
— Может быть, и жива, кто знает. Скорее всего, их план удался, и они за границей.
— Значит, она все-таки за нами приедет? — глаза Любы были широко раскрыты.
— Если бы она даже приехала, пути к нам нет. А если бы путь и был, я предложил бы ей или остаться с нами или уезжать одной. Мне это очень горестно говорить. Но я должен сказать вам это прямо, ведь вы уже взрослые и должны во всем разбираться.
Во время этого разговора отец внешне был спокоен, время сгладило остроту его горя. Но в его голосе прозвучали такие твердые нотки, что мы поняли: решение отца принято им раз и навсегда. Я тогда подумал, что вряд ли мы увидим когда-нибудь свою мать. А когда Люба спросила меня однажды: «Куда же мама хочет нас увезти?» — я грубо ответил:
— К Риснею. К английскому шпиону. Маме у него очень нравится.
Люба испуганно посмотрела на меня и ничего не сказала, даже вообще больше не заговаривала на эту тему.
А жизнь, прекрасная и радостная, расцветала за гребнями неприступной горы. Радио изо дня в день рассказывало об успехах Советской России. Мы узнавали о строительстве новых заводов, электростанций, железных дорог, о высоком полете науки, искусства. Это была пятилетка на практике. Слово это упоминалось каждый день, пятилетку воспевали поэты, о ней ставили в театрах пьесы, о ней слагали песни. Мы слушали, но очень смутно представляли жизнь, которая кипела и бурлила там, за каменными стенами нашей живописной тюрьмы.
Однажды мы увидели над долиной необыкновенную птицу. Рокоча и гудя, блестя под солнцем и красуясь яркими красными звездами на крыльях, она плавно неслась на восток.
— Самолет! — воскликнула Люба.
— Стреляйте! — заволновался отец, хватая ружье и выбегая из дома. — Надо дать им сигнал!
Мы кричали, стреляли… Увы! Самолет, не услышав, не заметив нас, скрылся за гребнем горы.
— Улетел! — горестно вздохнула Люба, опускаясь на траву. Плечи ее вздрагивали от рыданий.
В надежде на случай мы разложили на открытом месте, на лугу, на самом виду, сигналы. Из смолистых ветвей сосен мы заготовили кучи горючего для костров. Самолеты проносились над нами год от году чаще. Мы зажигали костры, стреляли в воздух, чтобы привлечь внимание — бесполезно! Самолеты шли на большой высоте, летчики не замечали нас, затерянных среди горных массивов…
Время от времени мы проверяли уровень воды в пещере. Даже зимой пещера была залита водой до потолка. Я установил это, рискнув спуститься в переднюю часть пещеры на лодке. Я плыл в полной темноте, освещая путь факелом. Выхода из пещеры не было…