«Вот и сейчас, — рассказывал Дмитриев, — никак не могу сообразить, откуда взялись силы /…/ Я почти не мог держаться на ногах от истощения. В еще худшем состоянии был Н. Ушаков. Наверное, только чувство долга прибавляло нам обоим силы для жизни. Движение в полосе 300 метров шириной и протяженностью четыре–пять километров простреливалось огнем противника со всех сторон и было настоящим адом. Преодолевали мы этот небольшой по меркам мирной жизни участок несколько часов. Мы уже не шли, а ползли, прячась от автоматных очередей за каждый кустик, за каждую кочку. По всей этой страшной дороге и около нее стояли сожженные машины, исковерканная техника. В воронках, канавах и прямо на дороге лежали сотни убитых наших воинов. Некоторые из них еще стонали, как и мы, пытались ползти /…/
Залепленные болотной грязью, мы сами были под цвет земли. Впереди и сзади нас кто–то полз, кто–то, прячась от очередного взрыва мины, напрягая последние силы, отпрыгивал в сторону, но падал от автоматной очереди. Видимо, отдельные вражеские автоматчики прорывались прямо к дороге и расстреливали в упор пытающихся выйти из окружения воинов. Разъяренные как волки в овечьем стаде, фашисты выбирали, кого убить сейчас, а кому дать несколько шагов помучиться /…/ Мы ползли, часто прячась за трупы убитых, а иногда сами лежали рядом с ними, изображая убитых, пока не уйдет в сторону стальная коса автоматной очереди. Страха за себя не было — мы уже настолько привыкли за время боев к смерти, что сама смерть не вызывала у нас естественного человеку чувства страха перед ней. Было только сожаление, что кто–то не дожил до победы /…/Если бы не знамя, не знаю, смогли бы мы выйти или легли бы там же, на дороге, навеки.
От усталости, от крови и смерти сотен людей, от постоянного ожидания /…/, что эта очередь или этот осколок предназначен тебе, мы закаменели. В сознании работал, видимо, только один центр, который руководил чувством самосохранения /…/
Мы уже выползали из «Долины смерти» /…/ Самые мощные взрывы и ливень огня остались позади, а здесь и чуть впереди фашисты стреляли значительно реже. Николай поднялся на ноги и стал помогать подниматься мне. И в этот момент фашистский негодяй прошил Николая автоматными очередями с головы до ног — крест–накрест. Он упал, и по нему, уже убитому, еще раз прошлась очередь /…/ От боли утраты я на миг потерял сознание. Потом метался, как в бреду и, возможно, фашисты подумали, что я сошел с ума, и не стали добивать меня /…/
Как я выполз из этого ада, не помню. А когда добрался до наших войск, /…/ упал без сознания и был в таком состоянии доставлен в госпиталь. Позже с боевым знаменем 894–го артиллерийского полка мы били фашистов до самого их смертного часа, отомстив за смерть Николая Ушакова и всех павших в боях бойцов и командиров нашего полка»114.
От Глушицы и Полисти по Мясному Бору через коридор огня и крови шли, ползли и бежали тысячи раненых, голодных, больных, истощенных людей. К 20 часам 22 июня из окружения вышло около 6 тыс. чел.115 Вместе с воинами выходило гражданское население.
«На Волховском участке снова тяжелые бои, — отметил Ф. Гальдер 22 июня. — Вражеские танки проникли в коридор. Однако, предположительно, это не поможет противнику установить прямую связь с окруженной группировкой. Я в этом сомневаюсь и полагаю, что противник оттянет свои силы. В котле начинает ощущаться голод»116. В оценке намерений К. А. Мерецкова генерал–полковник Ф. Гальдер ошибся — командование Волховского фронта продолжало изыскивать людей и материальные средства для продолжения борьбы.