— Двадцать пятый…
— Фью… — свистит бородка. — Это далеко… хотите, я вас провожу?… Мне по пу…
— Лишнее… — обрывает женщина в куртке и шагает дальше.
«Это не наш… — без всякого колебания решает она и потом: — Кажется, я на верном пути…»
Двадцать пятый номер ей так же нужен, как человеку вообще — червеобразный отросток.
Басманная кончается. Субъект отстал: в его задания не входило следить за всеми прохожими. У него — определенные задания…
Это соображает рабфаковка и снова перебегает на четную сторону.
Темный переулок. Им она когда-то ходила в ячейку автомастерских. Им снова можно пройти к началу Басманной, к церкви.
Идет быстро, деловито. От горячей руки браунинг вспотел и согрелся.
Поворот направо. Переулок загибает дугой. Высокие дома и отчаянная грязь. Темь сгущается, хотя на небе розовеют тучки.
…Сердце стукнуло тревожно: на тротуаре черная живая масса; будто прыгнуть собирается…
Рабфаковка не хочет пользоваться фонарем, переходит на мостовую. Браунинг на «огне» в вытянутой руке. Масса неподвижна, но сопит. Наступательных тенденций не обнаруживает.
— Даешь дальше!.. — подгоняет себя рабфаковка, шагая посреди улицы, по лужам.
Справа вырастает массив церкви. Никита «великомученик» осеняет ее своею благодатью…
Вдруг рядом с церковью скрипит дверь; полоса света провожает фигуру на улицу. Фигура тонет во мраке. Слышно — шаги к Басманной.
Окаменевшая рабфаковка раз окаменевает и движется к захлопнувшейся двери. На одну секунду луч фонаря пляшет на воротах. Номер 16/2.
— 16 — по Басманной, 2 — по переулку… — Синицына довольна: она у цели. Но что делать дальше?… Дом — церковный. В церковных домах ютится всякая мерзость; строятся козни против власти Советов.
В первый раз закрадывается основательное сомнение: что может сделать она одна?… А если здесь гнездо банды?… Если масса, сзади оставшаяся, шпик?… Нужно было ее осветить…
Но отступать поздно. Собственно, не поздно, а стыдно. Кроме того, здесь могут скрываться убийцы Ивана…
Последняя мысль хлещет по сознанию, рвет огненной полосой туман сомнений, и рабфаковка решительно поднимается на невысокое крыльцо подъезда.
Легкий рывок за ручку двери… Дверь открывается… Подозрительно в высшей степени… Почему дверь не заперта? Почему — не заперта?…
В одной руке — револьвер, в другой — фонарь. Синицына входит внутрь. Дверь оставляет открытой.
Впереди — сгусток ночи, сзади — посеревшая улица… На улице — осторожное шарканье… по лужам. — К подъезду. — Шаги по крыльцу… — Тень заслоняет дверь. — Зашуршали в кармане спички.
Рабфаковка берет инициативу на себя, а в груди сердце, как связанный голубь… Вздрагивает луч, вырвавшись из заточения. Черная бородка под Генриха Четвертого… В висок бородки, прежде чем она успевает открыть рот, ударяется рукоятка револьвера… Гаснут узкие глаза, отвисает челюсть… Рабфаковка сует фонарь в карман и падающее тело подхватывает на лету. Опускает на пол без шума и закрывает дверь.
В напряженном мозгу бегают молнии-мысли:
— А дальше?… Куда?… Не делает ли она ошибки?… Эх, если бы здесь был Ванька… Ванька?… Где Ванька?… Не остался ли он там, в гнилом подполье? О, дьяволы!.. Только бы до вас добраться… только б добраться…
Жалость, скорбь, жажда мести, десятки других, отнюдь не противоречивых чувств вспыхивают в груди из тлеющей искорки; разгораются пожаром… Синицына стискивает зубы и, очертя голову, устремляется вперед…
Веревка, протянутая на уровне лица, больно врезается в кожу. Заставляет отпрянуть. Останавливает.
— А если это сигнальная?… Вроде той нитки, что в подземелье?…
Синицына пятится к выходной двери, пока не задерживается около бесчувственного тела.
Текут минуты… Тишина не нарушается ни звоном, ни голосами, ни тревожной суетой. На улице моросит дождь. Все более и более сереет небо. С Басманной доносятся свистки милиционеров. Впереди — тьма и жуткое неизвестное, сзади — начало будничного дня.
— Вперед!..
Веревка с обоих концов укреплена на гвоздях в стене.
— Попадья белье сушит… — Синицына усмехается и чувствует прилив отваги.
Веревка дает хорошую мысль:
— Ведь «бородка» может очнуться… Опасно оставлять его позади.
Она снимает веревку с гвоздей и крепко скручивает ею неподвижное тело по рукам — по ногам. Плюс к этому — затыкает рот платком.
Дверь, ведущая внутрь, также без запора. Через нее проникают обрывки разговора. Не беда, если дверь скрипнет. Но она не скрипит.
Рабфаковка сначала просовывает голову. Перед глазами — передняя, на стене — трюмо, против него — вешалка с поповскими хламидами. В окно брезжит рассвет. Слова разговора отчетливо слышны. Разговаривают за следующей дверью.