— А ко мне Стоек посватался, — невзначай произнесла она. И тут же осеклась, пожалела.
Ковыль остановился. Помрачнел.
— А ты?..
Роза дернула плечом.
— Погоди, — Ковыль заглянул девушке в глаза. — Я…
И замолчал, не в силах выдавить ни полслова.
Их со Стоеком соперничество — тема отдельная. Разные они до противоположности. Лишь в упорстве схожи, как две капли, никто отступать не привык. Стоек тяжел и тверд, как валун. Ни ураган, ни буря с места не шелохнут, только и смогут, что бока выесть со временем. А Ковыль… Он ковыль и есть, трава степная. Мотает его всеми ветрами, полощет. А он, знай, корнями в землю вцепился и сколь ни сгибай его, разогнется вновь.
Строит Стоек дом. О трех ярусах, каменный. Перед домом пруд у него выкопан изогнутый, с причудами, с механическими лебедями. Ежечасно делают те по воде круг, машут крыльями и возвращаются на место. Вокруг пруда деревья привезенные насажены, молодые, сильные, целый парк. Ковыль мимо проходил — видел. Красиво.
Само собой, не своими руками все это Стоек возводит. Лучшие каменщики у него в найме, лучшие плотники. Мельницу молодому мастеру проектировали аж в столичной Академии. Широкие лопасти у мельницы той, злые, до ветра прожорливые. Не скупится Стоек, денег не считает. Чай, и отец не последний бедняк на деревне, поможет. От того хозяйство выходит основательным и прочным, другим на зависть. Почитай, будешь за таким, как за каменной стеной. Роза, понятно, в его сторону и смотрит. Одна она с маленькой сестренкой да с больною матерью.
Ковылю пока, кроме несбыточных мечтаний, похвастать нечем: звезды он тереть собрался, видали? Сундук с самоцветами в огороде не прикопан, каждая монета на счету. Что заработал — в дело. Не до лебедей ему. Но встанет на ноги и он, придет черед. Прокормится. И семью прокормит.
Эх, да разве о том речь сейчас? О доходах, о подворье? Не измерить Ковылю никакими богатствами чувство, что живет под сердцем. Не описать словами.
— Я знаю, — Роза приложила палец к его губам. — Все знаю…
Роза замолчала. Молчал Ковыль. Так и шли дальше, смотрели каждый в свою сторону.
— Давай так. Я все решу сама. Как скажу… Молчи! Как скажу, так и будет… Обещаешь? Если… В общем… Ни встреч не ищи, ни писем, ничего. Ясно? Обещаешь?.. Ну?..
— Обещаю, — Ковыль протолкнул комок.
— Мне пора… Все. Будет. Хорошо. Слышишь?..
— Да.
И прежде чем Ковыль что-либо сообразил, Роза быстро поцеловала его в губы и растворилась в темноте.
Ковыль не мог спать, не мог есть, не мог работать. Все естество его заполняла тянущая боль, разливалась по груди, сжимала горло. Иной бы скакал вокруг избранницы вприпрыжку, пел серенады, устилал путь ее охапками цветов. Ковыль же не показывал из дому носа, предпочитая тихое страдание буйным безумствам. Ибо то, что творилось у него в душе, не выразило бы ничто на свете.
Сколько так продолжалось, Ковыль сказать не мог. Все разрешилось само, быстро и как-то буднично. Он встретил Розу на Ярмарочной площади, когда ветровые часы на ратуше отсчитали полдень. Им редко доводилось видеться днем: всяк занят своими делами. Их сводила ночь, в минуты, что украдены у сна. И что слаще самого сладкого сна.
Роза несла через локоть корзину, небрежно возложив пальцы на край. Мизинец ее украшало колечко. Колечко с черным тартаром.
Мир покачнулся и рухнул в бездну. Ковыль молчал. Но из груди его рвался немой крик, силы такой, что если облечь его в голос, он заглушил бы и многолюдный гомон, и ветровые куранты, докатился бы до самого побережья и унесся дальше в море.
Роза остановилась и отступила на шаг, мотнула головой, исключая двоякое толкование. Значит, все Ковыль понял правильно. Он повернулся спиной и на негнущихся ногах побрел прочь…
Говорят, время лечит. Ковыль не стал бы спорить. Говорят, значит, наверное, знают… Он все загнал в себя, вовнутрь. Так глубоко, как только возможно. Затоптал, закидал сухими листьями и попытался забыть. Заставил себя забыть. Чтобы не мучили сны, Ковыль работал до тех пор, пока не начинал засыпать стоя. И после проваливался в пустое черное марево беспамятства.
На днях зашел проведать сосед Карпила. Ковыль-то и в прежние времена не часто на людях показывался, а тут и вовсе сгинул. Уж сосед и забеспокоился, не случилось ли чего. Ковыля не признал сперва: высунулся тот из своего сарайчика, на свет дневной щурится, тощий, нечесаный, запавшие глаза блестят лихорадочно. Глянул Карпила на заросший чертовым цветом двор, на крышу дома провалившуюся, только крякнул. От мельницы, что Ковыль строит, и вовсе покривился. Не так все, неправильно, не по канонам. Силился представить странный принцип — не смог. Неведомая конструкция, словом. Но все же что-то у Карпилы екнуло, не мыслью, чутьем ощутил, опытом давнишним мастера — рабочий выходит механизм. И фразу проронил себе со смыслом двойным: