— Садись, — сказал он Клиффорду, глаза которого потускнели, заволоклись пеленой, словно пруд после первого заморозка.
Обращаясь к Бенедикту, но не узнав его, Клиф сказал:
— Ну и дали же мы им жару! — Взор его немного прояснился, и легкая усмешка промелькнула на губах. Потом он вздрогнул всем телом и спросил: — Вода есть?
Бенедикт чуть не рассмеялся: вода непрерывным потоком лилась с потолка!
— Сейчас принесу, — ответил он, схватил ведро и бросился вниз по сонной лесной тропе к той самой запруде, у которой он встретился с матушкой Бернс. Он наполнил ведро и, ни разу не передохнув, дотащил его до хижины. Матушка Бернс уже поднялась, а второй мужчина, пришедший с раненым Клифом, укладывал его на койку, приговаривая:
— Простая царапина, самая простая царапина...
— Почему же ты не захватил оба ведра? — пожурила мальчика матушка Бернс.
Всю ночь в ушах Бенедикта раздавались стоны раненого, и он спал плохо. Он подложил под себя мешок и лежал на полу, свернувшись калачиком в углу комнаты. Было холодно. Ночью в хижину то и дело заходили рабочие проведать раненого. Пришел и Добрик. Он что-то сказал Клиффорду, но тот уже ничего не слышал. Добрик и не заметил Бенедикта. Бенедикту хотелось, как маленькому, потянуть его за пиджак, чтобы он хоть взглянул на него! Но мальчик слишком устал, чтобы двигаться. Матушка Бернс подошла к Бенедикту с чашкой крепкого чаю; он выпил, улегся поудобнее и проспал, как ему казалось, довольно долго. Сквозь сон он слышал стоны Клиффорда и почему-то раз сам закричал во сне. Потом почувствовал, как чья-то рука, от которой пахло хлебом и дрожжами, гладит его по голове.
С пола тянуло холодом, как будто земля до сих пор была мерзлой. Ему снилось, что отец Дар с тяжелым стоном поднимается на крутой холм. Спотыкаясь на каждом шагу, старик тащит на себе тяжелый крест, и римский стражник хлещет его бичом. Три гигантских креста стоят на вершине холма. На одном из них висит он, Бенедикт. Руки его пробиты острыми гвоздями, липкая кровь капает с них на землю; он чувствует, как гвозди дробят кости его ног, накрепко приколачивая его к кресту. Но его страдания лишь часть безграничных страданий, затопивших мир; сам воздух несет в себе страдания. «Ты — один из воров», — объявляет ему кто-то. И хотя Бенедикт тоже пригвожден к кресту, он не смеет взглянуть на Иисуса. «Нет, я не вор, — отвечает он шепотом. — Я прикатил тележку обратно, вы же знаете». — «Ты отребье из негритянской Ямы», — продолжает тот же голос. «Вы ошибаетесь, — думает Бенедикт про себя. — Вы не знаете меня. Ведь я вовсе не негр!» И сердце его трепещет от великой, ликующей радости. Теперь он спасен; они придут и снимут его с креста; и, конечно, будут со слезами просить у него прощения. «Да, ты не негр. Так почему же ты взобрался на крест?» — слышит он негодующие голоса. Чье это лицо?.. Не мистера ли Брилла? «Я знаю тебя!» — говорит мистер Брилл. «Но ведь я не негр!» — слышит он собственный гордый ответ. Но мистер Брилл улыбается, он уроженец Бостона и знаком с семьей Брамбо. «Я знаю тебя!» — повторяет он. «Я ходил туда только по воскресеньям, заниматься с матушкой Бернс», — объясняет Бенедикт. Перед ним уже отец Брамбо, — нет, вовсе не он, а кто-то другой, только в облике отца Брамбо. Ах, да это опять мистер Брилл! Бенедикт смеется. Его не так-то легко провести! Он знает, что отец Брамбо ушел, чтобы принести ему стакан воды, — он вернется и призовет мистера Брилла к ответу. Тому придется объяснить, что все это означает!
«У вас в распоряжении пять минут, мистер Брилл!» Лоб мистера Брилла покрывается испариной. Бенедикт спокойно ждет. «Осталось три минуты, мистер Брилл!» Отец Брамбо скажет мистеру Бриллу: «Вы никогда не были в Бостоне!» Но мистер Брилл торопливо тычет пальцем в людей, стоящих в толпе: он указывает на отца Бенедикта, на его мать, Джоя, Винса, Добрика! Подходят полицейские, хватают их и уводят прочь. «Вот видишь! Я с первого взгляда знаю, откуда вы и чем вы дышите — все вы коммунисты!» — говорит мистер Брилл, только у него теперь совсем другой голос, и это сердит Бенедикта. Почему мистер Брилл не говорит своим собственным голосом? Сейчас у него голос как у отца Брамбо; нет, скорее, как у епископа. Но почему же отец Брамбо так долго не приходит? Бенедикту уже не нужна вода. Он решил не отвечать мистеру Бриллу. В к онце концов ведь ему, Бенедикту, никто никогда даже не рассказывал о коммунизме! Мистер Брилл просто сумасшедший: он хочет всех их засадить за решетку только за то, что они из Литвацкой Ямы!
Но вот мистер Брилл снова стал показывать пальцем на людей, стоящих в толпе, и полицейские быстро хватали их. Бенедикту больно от острых гвоздей. Кто-то произнес: «Порядочные люди не висят на крестах!» Бенедикту стыдно, неловко. Голос походил на голос отца Брамбо. Нет, это произнес мистер Брилл. «Но я не цветной, я не негр!» — закричал Бенедикт. И снова все сместилось. Мистер Брилл заволновался, заспешил, чему-то обрадовался. «Отлично, — произнес голос отца Брамбо, — тогда возьмем ее. Она-то чернокожая!» И они подошли к матушке Бернс. Бенедикт напряг все силы, пытаясь оторваться от креста, и пронзительно закричал.
— Что это с мальчиком? — удивилась матушка Бернс.
Бенедикт открыл глаза, взглянул на нее и коснулся рукой ее лица. На небе занималась заря, моросил мелкий дождь. Раненый уже не стонал.
Бенедикт мчался во весь дух, не останавливаясь. Дождь лил по-прежнему. Отягченные водой ветви тяжело склонялись к земле и словно мучились, как недоеные коровы. Спотыкаясь и скользя по топи, мальчик торопливо продирался сквозь густую чащу; над его головой сверкал огромный зеленый свод...
В лагерь прибежал какой-то человек и, вытаращив глаза от ужаса, пронзительно закричал:
— Литвацкую Яму затопили! Они тонут, там наводнение!
Какая-то женщина дико завизжала в ответ, и все, кто оставался в лагере, выскочили из хижин и бросились в лес.
Бенедикта словно чем-то оглушило, когда он это услышал; бессмысленно глядя в мутное небо, он несколько мгновений был не в силах пошевелить пальцем и неподвижно сидел на сыром, грязном полу. Потом он стремительно выбежал из хижины матушки Бернс и бросился через поляну в лесную чащу. Мальчик не знал дороги к шахте Робина, куда ушел вместе с остальными его отец, но инстинктивно угадывал правильный путь. Ему надо было во что бы то ни стало найти их, и ради этого он готов был преодолеть все препятствия. Ноги его сами нащупывали среди топкой травы неразличимые для глаза следы старой дороги, которая теперь настолько заросла, что почти исчезла с лица земли. Он потерял представление о времени и не знал, утро сейчас или еще ночь. Он бежал, падал, снова поднимался, хватаясь за скользкие ветви; его преследовал тяжелый мускусный запах улиток и земляных червей, смешанный с сырым запахом гниющих желудей и грибной плесени. Он был все еще во власти ночных сновидений, и даже сейчас, на бегу, задыхаясь и торопясь, он безостановочно копошился в своей памяти, пытаясь вспомнить подробности своего сна. Кто это так громко кричал? Грудь его мучительно болела.
Забастовщики позабыли о солдатах, — а те, скорчившись под натянутым над их головами брезентом, проклинали мерзкую погоду и курили отсыревшие сигареты. Кони, оставленные позади, стояли под деревьями. На них сыпались капли дождя; они дергались и храпели, прижимаясь к шершавой коре. Меж деревьями как тени скользили, сливаясь с зеленью, люди, бегущие обратно в Литвацкую Яму. Солдаты слышали, как они пробираются по лесу, и гнались за ними; иногда солдаты стреляли, и звуки выстрелов тонули в промозглой сырости. Солдаты жаловались и ворчали: убийство — нехорошее дело.
Чутье подсказало Бенедикту, что он находится возле шахты. Он поднял голову, лицо у него было мокрое, ноздри еще вздрагивали от быстрого бега, и на едва пробивающихся усиках блестели, как бусинки, мелкие капли. Волосы его, прибитые дождем, липли к голове и курчавились. Он решительно юркнул в просвет меж кустов и очутился у входа в шахту; на земле лежало сломанное надшахтное перекрытие, наполовину заросшее кустарником.